Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

В шаге легком и упругом
По сухому камню плит
К жизни вызванная югом
Снова молодость звенит.
Мне опять легко и быстро,
Метко, пристально, светло;
Мне опять бряцанье систра
Бронзы в голос налило.
Синевой изюмной сизо
По ущельям осиян,
Древний кряж Паропамиза
Стонет арфами парфян.
Впрочем, нет; парфян не надо:
Хорошо мне и без них
Здесь, на стогнах Ашхабада,
Разгрызать веселый стих.
Жаркий полдень дунул мелом
В каждый китель, в каждый дом:
Люди в белом, город в белом,
Только небо в голубом.

Пылает уголь в чугунной печке,
Прозрачно-розов, как пастила.
Он вздернул штору; ее колечки
Переблеснулись в глуби стекла.
И свет, как мрамор, прекрасным кубом
Встал неподвижно средь мастерской,
И он склонился к помятым тюбам,
Подняв палитру большой рукой.
Наморщив брови, он рылся в тюбах,
Он, как смарагды, ронял слова:
«Сиенна», «умбра», и в жестах грубых
Сквозила нежность, как синева.
Потом неспешно в разлив ореха
Лепил он кляксы из тюб цветных,
Как самоцветы на грудь доспеха
Чеканщик ставит, жалея их.

Ребристым золотом багеты облегли
Даль невесомую сияющей земли
И воздух бисерный, и зарева, и розы
Закатной замшею затянутой березы.
Червонным золотом на щеках залегли
Червонно-круглые тяжелые нули, –
И тяжелела кисть, чье молодое пламя
Дымилось фосфором над лунными шелками.
Песочным золотом ссыпался к мигу миг
В пробирке Кроноса, и конусом возник,
Могильным горбиком груз лет, ушедших даром, –
Но грустным человек казался, а не старым.
Янтарным золотом пшеницы и зерна
Он птиц приманивал на зымзу у окна,
И голуби, свистя, слетались и крылами
Касались лба его, как он холста мазками.
И было хорошо. Но стал вдруг людным дом,
И был таким три дня. И траурным пером
Качнули лошади и потащили валко
Серебряный рокайль и громозд катафалка.
И зымза нищая звенела много дней
Под вереницами голодных голубей.

Зала бледно-голубая,
Лампы в матовых шарах;
Здесь блистала дрянь любая
На губернских вечерах.
Но совсем иное дело
В ней свершилось для меня:
В некий вечер в ней висела
Над эстрадой простыня.
И ее водой смочили,
Луч волшебный навели,
И по кругу застрочили
Голубые корабли.
И на крошечные верки
Хрупкой крепостцы речной
Налетели канонерки
Стаей бабочек ночной.
А потом, сыро и рыжо,
Потекли куда-то вкось
Крыши гранные Парижа,
Башни Эйфелевой ось.
И с тех пор, неодолимо,
Жизнь, бесцветна и нема,
Для меня проходит мимо
Синей марой cinema.

Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
На эстраде
Стояли Вы — в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, –
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерить белый башмачок.
И юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь «единства стиля нет»,
Что башмачок не в лад идет с котурном…
Прошло семь лет…
Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, — и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей дружбе с Музой,
О Вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слез
Пропитывало плоть ее и кожу.
Глядела вспять… На блеклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных? Или?.. или?.. или?..
И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, –
А Вы, обычной женскою рукой,
Ему любезно торт пододвигали…
И двадцать лет еще прошло. В изгнаньи
И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных Гор, в песках Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах еще кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков еще струится холод,
И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг…
Но вот очки
Рассеянной берете Вы рукою,
Тетрадку достаете из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поете
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон, — и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.