Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

На горизонте меркнут пожары,
Чуть выцветает черная ночь,
Реже и глуше рвутся удары,
Клекот моторов кинулся прочь.
Тихо. Всё тихо. Небо свинцовей.
Сонною рыбой мякнет балкон.
Тише движенье вспугнутой крови,
Куришь ровнее, страх под уклон.
Тихо, как мрамор. Улиц каньоны
Пусты и голы. И над тобой
Голос грохочет, далью рожденный:
«Больше угрозы нету. Отбой».
Медленный выдох! Медленно с вышки
Сходишь на землю. Жизнь — впереди:
Около суток. Дальние вспышки?
Это пустое, — и не гляди…
В комнате серой ровно и скучно.
Мне подарили двадцать часов.
Чем их заполнить? Время беззвучно,
Мысли застыли, — чашки весов.
Нечего взвесить, нечего бросить.
Атараксия, строгий покой…
Только, должно быть, новая проседь
Снова поладит с новой тоской.

Надвигается ночь. Надвигается ужас ночной.
Раскрывается с хрустом огромное пресное небо.
Повисает луна. Повисают под белой луной
Меловые ковриги небесного дутого хлеба.
Этот мертвый, как проповедь, этот банальный пейзаж,
Эти мертвые хлебы, подобие вялых баллонов,
Неотвязной, астмической тяжестью давят… Глаза ж
Ищут знамений рдяных, и сердце стоит, захолонув.
И они возникают. И мне угрожают они
Безысходностью гибели, мертвою хваткой измора, –
И в громах тяжко-мраморных серые сходят огни…
Я не знал никогда, что мой город зовется Гоморра.

Мы живем вчетвером: я, собака
и наши две тени;
Неразлучны, мы бродим
по комнатам нашим пустым;
Мы диваны меняем,
полны отвратительной лени,
И две тени кривляются, –
ноги бы вывернуть им!..
Ничего… Это нервы гудят,
это фосфору мало,
Это нет телеграммы
от где-то живущей жены.
Ничего, ничего…
Лишь бы ночь без пальбы промахала,
Лишь бы в снежных сугробах
завяз Джаггернаут войны!..
К нам не ходит никто,
да и некому. Я и собака
На прогулку выходим
на мерзлый и мутный чердак.
Слабо кашляет крыша под вьюгой,
и грубого шлака
Скрип и хруст регистрируют
каждый мой сдержанный шаг.
И — стою: интеллект,
гражданин, пожилой и почтенный;
Оловянная изморозь,
слышу, растет на стене.
Я затерян среди
равнодушно висящей вселенной,
Свидригайловской вечностью
душу расплюснувшей мне…

Он был милый и легкий,
самодельный какой-то,
из холстины и дранок,
В перекрестках шпагата,
с парой велосипедных
многострунных колес.
От земли отрываясь
метров на двадцать к небу,
он летал спозаранок,
И хрустальное утро
на глаза наплывало
поволокою слез.
Не похож на машину,
на пенал походил он,
на коллекцию марок,
На дорожную ванну,
на словарь эсперанто,
на мальчиший брелок.
Утро пахло гвоздикой
и перчаткою бальной,
и — нежданный подарок –
Сотня флагов нерусских
трепыхалась по ветру,
напрягая флагшток.
Как нам весело было,
как нам было завидно
и свободно и гордо:
Это Новая Эра
нам себя показала
и в себя позвала;
Это молодость наша
напряглась и запела,
как скрипичная хорда
В резонаторе гулком
полнозвучного неба,
голубого стекла.
Светло-желтый на синем,
он шатался по небу,
отвергая все грани;
Он зачеркивал карту,
он сближал континенты,
он таможни сбивал.
«В мире больше не будет
ни войны, ни проклятий!»
И, ликуя заране,
Мы, как тысяча братьев,
велодром облепили,
замыкая овал…
Тридцать лет миновало…
я, седой и согбенный,
прочитавший все книги,
Повидавший поэтов,
кардиналов, министров,
девок и палачей,
Вспоминаю об этом
со стыдом недоучки
и с презреньем расстриги,
Выходя на дежурство
под железное небо
бомбометных ночей.

Раннее послеобеда;
Мертвоснежный зимний день;
Вьет поземка, нету следа,
Нет прохожих; думать лень.
В доме пусто, в сердце пусто.
А у дальних переправ
Целый день подобье хруста:
Бьются, смертью жизнь поправ!
Ты огня не зажигаешь,
На диван не хочешь лечь,
Ты спиною осязаешь
Мертвокафельную печь.
Кто-то бьется, гибнет кто-то,
Кто-то волит. Ты — стоишь;
У тебя одна забота:
Затаиться, точно мышь.
За тебя давно решили,
Всё решили без тебя;
Повинуйся ж мертвой силе,
В мертвом снеге взор знобя!
Для тебя найдется дело,
Только после, — погоди!
А пока — заледенела
Льдинка колкая в груди…

Тугой сафьян кавказских ноговиц,
Сукно рейтуз, гусарских иль драгунских,
Серебряные кованые ложки
Не по плечам широких эполет,
Несытые напруженные губы
И усиков подкрученные лунки, –
Чем не корнет: буян, бахвал, рубака,
Любитель пунша, баккара и баб?
Но подними глаза немного выше:
Огромный лоб, морщиной рассеченный,
И два огромных непроглядных глаза, –
Полуночный и траурный отстой
Тоски и мысли, нежности и гнева…
И Врубель прав был, Демона повергнув
Среди павлиньих опаленных радуг
И гранных ледников и наделя
Безумца — лермонтовскими глазами!..
Всегда двойной: повеса и мудрец,
Всегда двойной: в борьбе стиха и прозы,
Всегда двойной: над прозою казармы
Взлетая серафической мечтой,
Ища покоя в бурях и свободы –
Когда звезда с звездою говорила,
И требуя, в долине Дагестана
С свинцом в груди, немыслимой любви,
Он Байроном, но с русскою душою,
Он бунтарем, вовек неукротимым,
Прошел по николаевской России
И, беглый мцыри, пять годов коротких
Звал, бился, пел, и тосковал, и жил!