Наталья Загвоздина - Дневник

Когда в один сосуд закладываешь буквы,
невольно станешь скуп

на прочие дела… Выискивая будто
единственное, что и за чертою будет
июля…
Что пришло и убегает с губ…

Обернись хоть испытанным горцем,
Адриатики рыбою иль
бестелесным поклонником – горше
не бывают, без правил, бои
в слабом сердце… Смотри, различая.
Кто под Богом, на много горазд.
Забывая об «ангельском» чаять,
обернись человеком хоть раз.

…И всплеснув руками, вижу —
это флоксы, мамин август,
с лепестками цвета вишни,
жаль, что белого не вышло.

Белый светит через ночи,
ночи дня и ночи утра…
К белому приводят ноги
помолиться о немногих.

Мама, мама, вот твой праздник!
Я почищу каждый цветик.
Я не спрашиваю разниц
на твоём и этом свете.

И пока живётся, буду
наклоняться в спелый венчик
и терять под август удаль,
замерев вдвоём на вечер…

Мама! Это мы и вечность.

Гроза поставила на дыбу,
и с воем – вон
ушла. На вымытый амвон
вставало утро… Видел ты бы,

ловец восторгов, «тихих дум»,
свернувший сущее послушно
в незначащее… На ходу
платящий податью подушной
всему «далёкому»… Вблизи
не видно ни одной слезы.

Курослеп и вьюнок на ограде —
день в Хамовниках – что-то из тех
мест и времени, близких отраде
и невинных, до грусти, утех.

Спазм в узилище, сладкие корни.
Всё б туда возвращаться опять…
Хода нет. Оставайся покорно
здесь, которое можно объять.

А не то разойдётся крепленье,
что часы подогнали к концу
мест и времени… Сердце – кремень и
тёплый воск… И замочек к кольцу…

Оттого курослеп слаще ягод
и Никола в Хамовниках свеж,
точно в детстве… Не юная я бы
всё б писала хореи и ямбы
и, не жмурясь, смотрела на свет…

Полюбить неправду тяжко —
не желаю тле и вепрю.
Обрубить лихую тяпкой
не легко – тому поверю.

Только надобно для света,
чтоб луна не закрывала
солнце ясное. Посетуй
на себя… И на кровати
не ищи во сне совета.

Больно бодрствовать и колко.
Отвечать ещё больнее.
Будто нитка и иголка
путешествуют по небу.

День протяжен, а жизнь коротка
для залётной красавицы – вижу…
Я платочек снимаю с ротка
и пытаюсь подняться повыше…

Погоди! Налюбуемся всласть
райским садом с манящим нектаром…
В эту долю попробуешь впасть —
из неё выпадаешь недаром…

Так мелькают средь долгого дня
толпы бабочек – скорые крылья…
И чарует сия толкотня,
как проход к небесам не закрытый…

Каплей капает словечко —
набежит вот-вот на кружку.
На лугу стоит овечка,
над овечкой тучка кружит.

Всем – попить. Кому напиться,
знает только Пастырь Добрый.
Вырастает в ком, на пике
жажды, долгожданный образ.

День июльский, на Сергия парит,
в Лавре утреня, мощи в огнях.
Два судилища жертвенной парой
в сердцевину ночную вогнать

попускается. Полная темень.
Полный свет. Золотая позёмка.
Не опустятся бренные тени
одесную Святого Посёлка.

В сосняке медный всполох – закат.
Рыжий дождь наигрался во хвое.
И спускаются липы за кадр,
наполняя потомство с лихвою, —

гроздь коробочек липовых – груз
наливной… За июлем – на убыль
жизнь и лето, и просится грусть
на побывку в горячие губы.

Прощенье верное. Его запеленать
младенчиком любимым.
Средина летняя – её заполонят
лиловые люпины.

В окошко, помнится, с любовью и тоской,
российского движенья
смотрела пристально, и не было такой
недвижности и жеста
такого, чтоб свеча лилового люпина
в потёмках не зажглась и тьму не ослепила.

Прощенье верное, как голубок из клетки
под утро вербное, лети стрелою меткой.

На пригорке клубника. Внизу
заводь тёплая. Солнце в зените.
Коромысло – то бишь стрекозу
провожу восвояси… Звоните,