Давид Самойлов - Стихотворения

Вьюга ночная.

Музыка лечит.

Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый

Маленький Шуберт —

Музыка — лекарь?

Музыка губит.

Снежная скатерть.

Мука без края.

Музыка насмерть.

Вьюга ночная.

1976–1978

Что за радость! Звуки шторма

Возле самого окна.

Ночь безумна и просторна,

Непонятна и черна.

Море — тыща колоколен,

Ветер — пуще топора

И готов валить под корень

Вековые тополя.

Что за радость! Непогоды!

Жизнь на грани дня и тьмы,

Где-то около природы,

Где-то около судьбы.

1978

Тот же вялый балтийский рассвет.

Тяжело размыкание век.

Тяжело замерзание рек.

Наконец, наконец выпал снег.

Я по снегу уже доберусь

Из приморского края на Русь,

Где морозы звончей и синей.

И опять, может быть, научусь

Не бояться свободы своей.

1978

Когда среди шумного бала

Они повстречались случайно,

Их встреча, казалось сначала,

Была не нужна и печальна.

Он начал с какого-то вздора

В своём ироническом тоне.

Но, не поддержав разговора,

Она уронила ладони.

И словно какая-то сила

Возникла. И, как с палимпсеста,

В чертах её вдруг проступила

Его молодая невеста —

Такой, как тогда, на перроне,

У воинского эшелона,

И так же платочек в ладони

Сжимала она обречённо.

И в нём, как на выцветшем фото,

Проявленном в свежем растворе,

Вдруг стало пробрезживать что-то

Былое в лице и во взоре.

Вдвоём среди шумного бала

Ушли они в давние даты.

— Беда, — она тихо сказала, —

Но оба мы не виноваты.

Меж нашей разлукой и встречей

Война была посередине.

И несколько тысячелетий

Невольно нас разъединили.

— Но как же тогда, на вокзале,

Той осенью после победы, —

Вы помните, что мне сказали

И мне возвратили обеты?

— Да, помню, как чёрной вдовою

Брела среди пасмурных улиц.

Я вас отпустила на волю,

Но вы же ко мне не вернулись…

Вот так среди шумного бала,

Где встретились полуседыми,

Они постигали начало

Беды, приключившейся с ними.

Всё, может быть, было уместно:

И празднества спад постепенный,

И нежные трубы оркестра,

Игравшего вальс довоенный.

1978

Жаль юношу Илюшу Лапшина,

Его война убила.

За что ему столь рано суждена

Солдатская могила!

Остались письма юноши домой.

Их суть прекрасна.

А та, что не успела стать вдовой,

Его ждала напрасно.

Он был когда-то маменькин сынок

И перцу до войны не нюхал.

Но был мечтатель с головы до ног.

И вышел крепок духом.

И, вылетев из доброго гнезда,

Он привыкал к недолям.

И понимал, что горняя звезда

Горит над ратным полем.

А кто сказал, что с самых нежных дней

Полезней опыт слёзный

И что высокий дух всего верней

Воспитывают розгой?

В профессорской квартире, где он жил,

В квартире деда,

Бывало, сизой тучей дым кружил

И за полночь текла беседа.

Мы прямо в сад сигали из окна,

Минуя двери.

Я помню откровенность Лапшина,

Признанья в общей вере.

Вокруг весна, рассветная Москва,

Восторженные прозелиты.

Зарю поддерживали дерева,

Как тёмные кариатиды.

Здесь за глухим забором и сейчас —

Тишайший Институтский,

А в двух шагах, торжественно светясь,

Ампир располагался русский.

Здесь улицы и парки Лапшина,

Здесь жил он, здесь учился в школе, —

Но чёрной тучей близилась война.

И мы расстались вскоре.

Расстались. Как ровесники мои —

Навеки расставались.

И я не ведал о судьбе Ильи,

Покуда не отвоевались.

Прощай, Илья, прощай, Москва тех лет,

Прощай, булыжник Божедомки,

Больничный сад, где на воротах лев.

Весны блаженные потёмки.

Прощай и ты, рассветная звезда,

Подобная сияющему глазу.

И всё прощай, что прервалось тогда,

Жестоко, может быть, но сразу!..

1978

Я рос соответственно времени.

В детстве был ребёнком.

В юности юношей.

В зрелости зрелым.

Потому в тридцатые годы

я любил тридцатые годы,

в сороковые

любил сороковые.

А когда по естественному закону

время стало означать

схождение под склон,

я его не возненавидел,

а стал понимать.

В шестидесятые годы

я понимал шестидесятые годы.

И теперь понимаю,

что происходит