Лидия Червинская - Невидимая птица

Как медленно произошла перемена…
Никто не заметил, как сузился круг,
прошли безболезненно страшные сроки.
Тебе завещаю, потерянный друг,
и эти тяжелые строки,
и их породивший счастливый испуг…
И веру в погибшее дело мое,
в мираж одиноких стремлений,
и легкость – почти уже небытие –
в покое моих воскресений.

Смеркается. Будет смеркаться всегда,
часами, годами, веками,
пока не взойдет над вселенной, над нами,
рождественской правды звезда.

В нарядной витрине холеные розы
и елка в густом серебре.

Течет по стеклу ручейками вода –
холодные, крупные слезы.

Как празднично и как темно в декабре.
Торопятся все – неизвестно куда…

А там, возле моря, есть домик с верандой,
в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой.

Там люди живут без усилья, без позы.
Там даже и в зимнее время светло…

И бьется, как птица крылом о стекло,
мистралем гонимая ветка мимозы.

Такая тишина кругом,
как будто мир смертельно болен
и спит тяжелым чутким сном.

Вдали, в блестящей снежной вате,
как елочные украшенья,
часы туманных колоколен…

К чему теперь мечты пустые,
когда так близок час решенья
и помнишь только о расплате…

Как будто силою внушенья
рванулись стрелки золотые
на ярко-синем циферблате.

Переводя через дорогу
слепого с белой палкой,
глухую ощутить тревогу…
Застенчиво молиться Богу
молитвой скудной, жалкой.

Суметь друзьям своим простить
упреки и советы
за то, что было – в том, как быть…
Любить чужих детей. Дарить
игрушки и конфеты
в предпраздничной тоске…

Считать, как мелкие монеты
в протянутой руке,
минуты радости случайной…
Встречая, провожая дни,
без цели, но с надеждой тайной –
той, что отчаянью сродни.

Хотелось умереть на поле битвы
за правду, за свободу – и за то,
что ищут все и не нашел никто.

И вот, ни завещанья, ни молитвы.
Кому мне завещать – и что?

Молитвы я не знаю тоже
(молиться учит с детства мать).

И пусть для нас есть в слове христианство
то, что всего мучительней, дороже –
бессмертье для меня лишь темное пространство,
которого сознаньем не объять.

Ни горечи, ни слез, ни жажды мщенья,
ни слишком легкой жалости к себе.
Лишь страх… И грусть о том, что в заключенье
не у кого просить прощенья
и нечего сказать тебе.

Не правда ли, такие облака
Возможны только на парижском небе…
Такая вдохновенная тоска
При тихой мысли о насущном хлебе.

Гулянье. Елисейские поля.
Защитный цвет толпы. Попоны, флаги.
Но сердце, как осенняя земля,
Уже не впитывает влаги.

Блеснет слеза, не падая с ресниц,
А в воздухе жара и Марсельеза,
И дальше лица, пена бледных лиц,
Как море за чертою волнореза.

Высокий человек с биноклем у окна
Смеется, что-то говорит соседу…
Эх, хорошо, что кончилась война,
Что празднуют свободу и победу.

На торжество разобраны места
(Герои фронта, тыла и изгнанья).
Да. А для нас свобода – нищета
И одинокий подвиг созерцанья.

Свободны мысли от гипноза
Высокой выдумки своей.
У южных вилл цветет мимоза
Тяжелой нежностью ветвей.
Как озеро белеет море…
Бьет колокол, — который час?
И даже в отвлеченном споре
Ничто не примиряет нас.
Все неустойчиво и ясно.
Усилие всегда напрасно,
Жизнь праведна и жестока.
На берег вытянуты Сети,
Все помнит о минувшем лете,
Мечтает и грустит слегка.

Мы не заметили – почти пришла весна,
Мы не заметим, как опять настанет лето,
Нас ранней осенью разбудит тишина…

Но как же, как принять, как примирить все это?