Алексей Апухтин - Стихотворения

Он называет своим богом Христа: Христос — "бог страждущих"; к Христу влечет его "обаянье пытки и креста"; в религии креста он находит именно выражение своего культа страданий: "и пред страданием… склоняюсь я с моей горячею мольбой!" ("Я не тому молю"…)

В ряде стихотворений он заявляет о своей готовности и даже потребности страдать великим страданием. "Без слов я тяжелейший крест безропотно приму" ("Напрасно я ищу могучего пророка").

"Где ж ты, вождь и пророк?.. О, приди… Дай мне жгучие муки принять, брось меня на страданье, на смерть, на позор" ("Беспокойной душевною жаждой томим…". "О, сколько раз его (мир) горячею мечтою я облетал… Как жаждал я — чего? — не нахожу названья… нечеловечески тяжелого страданья… ("Испытывал ли ты, что значит задыхаться…")

Страдания, в глазах Надсона, — великая движущая сила. Лишь то, что куплено ценою их, — прочно. Страданиями приобретается просветленный взгляд на жизнь. "И в тягостной грозе, прошедшей надо мною, я высший смысл постиг, — она мне помогла, очистив душу мне страданьем и борьбою, свет отличить от мглы и перлы от стекла" ("Я не щадил себя"…) Страданиями завоевывается счастье. Страдай! — учит поэт своего читателя; пусть страдания тяжелы и долги, но зато "глубоко будет счастье"; только такое счастье не может быть разрушено первым, хотя бы легким ударом судьбы: "Кровью и слезами купленный покой не спугнет бесследно первое ненастье, не рассеет первой легкой грозой!" ("Облака".) Страдания — залог того, что наступит царство любви. (Здесь мы встречаемся с мотивом, противоречащим отрицательному отношению к "пиру сытого чувства": о противоречиях надсоновской лирики речь будет ниже). "Ночь вокруг чересчур уж темна" — и именно самая темнота ее должна породить свет. Чем хуже, тем лучше! "Мир устанет от мук, захлебнется в крови… И поднимет к любви, к беззаветной любви очи, полные скорбной мольбой!"

Культ страдания оставил след даже в эстетических воззрениях Надсона. Характерны его стихотворения, где он распространяется по поводу "мук слова". Первоначально дается такая постановка темы: поэт заявляет, что обладает достаточным запасом душевных сил, чтобы выполнять поэтическую миссию, но его смущает то обстоятельство, что аудитория его по достоинству не оценит: "кто поймет, что не пустые звуки звенят в стихе неопытном моем"; между тем каждый стих его куплен очень дорогою ценою, — "дитя глубокой муки"; каждая минута вдохновения стоит "слез, не видных для людей", "немой тоски", "скорбных дум" ("Я чувствую и силы и стремленье"…). "Что песнь для мира? — восклицает он в другом стихотворении. — Только — красивые звуки", "мелодия!" Между тем в нее "вложено так много" — много "живых мучений", душевных стонов. "Грозою над ней вдохновенье промчалось, в раздумье пылало чело; и то, что других лишь слегка прикасалось, певца до страдания жгло" ("Одни не поймут, не услышат другие"…). Другими словами, драма "мук слова" определяется — как противоречие между "страдальческою" ценностью поэзии и неспособностью толпы усмотреть данную ценность. Но центр тяжести драмы все-таки не в этом. Он заключается в творческом бессилии поэта. "Бессилен стих мой, бледный и больной"… Словесный материал, которым располагает поэт, оказывается несоответствующим силе и богатству переживаний поэта. "Нет на свете мук сильнее муки слова: тщетно с уст порой безумный рвется крик… холоден и жалок нищий наш язык". Поэт не властен внешний безбрежный мир и душевный мир "жизненно набросить робкими штрихами и вместить в размеры тесных строк" своих стихотворений ("Милый друг, — я знаю"…). "Ровные, плавные строки, словно узор, ласкающий глаз. О, мои песни, как вы "стали далеки на страницах книжки от сердца, создавшего вас!" Надсон не узнает в них "безумных жгучих звуков" своего "страстного чувства", своих страданий. "Едва вы в слова выливались, могучая сила отлетала от вас… вы бледнели, как звезды с зарей"… "Язвы прикрылись цветами, мелодией скрыт диссонанс бесконечных мучений" ("Ровные, плавные строки"…). Драма слова оказывается, таким образом, в представлении поэта, прежде всего, его внутренней драмой, драмой творческого процесса. Форма, по мнению Надсона, абсолютно не отвечает содержанию: о душевной буре приходится повествовать в "ровных, тесных" строках, нечто, "нечеловечески великое" обращать в нечто банальное, умеренно-аккуратное, нечто хаотично-страстное — в нечто спокойное. Все здесь именно в "нищенской" правильности формы, в ее "покое".