Антология - Поэзия Африки

Мы лихо отплясывали рок
И ели
все, что она
подавала,
До отвала.

А Сэм сидел у окна —
И ни слова.

Странно было смотреть на него —
Такого прилизанного и лощеного,
Охолощенного
Ангелом
с платиновым мечом.

Мы простились с ними под утро.
Они стояли, держась за руки,
У открытой двери,
в подъезде;
Сэм не сводил взгляда
С бледнеющих созвездий.

Сейчас он войдет в дом
И, закатав рукава,
Примется устранять беспорядок,
Оставленный нами,
духами,
Которых вызвал из прошлого
Опрометчивым приглашеньем.
Что поделаешь?
Жизнь такова.

Потом они улягутся спать.
Назавтра
После привычных объятий —
Пятнадцать лет
их жизни брачной —
Сэм проснется
такой же мрачный,
Сделает две-три затяжки
И выпьет свое молоко с медом
Из тончайшей
фарфоровой
чашки.

Потом —
Благо отпуск еще не кончен —
Свернется клубком на кушетке
И будет читать заметки
В журнале «Тайм»
(Свежий номер, только что из Штатов).
Даже не взглянет на снимки
Черных девушек — своих землячек.
Только со старческим вздохом
Уронит:
«Вот потаскухи!»

Скажи нам, милый Сэм
(Хоть шепотком) —
Куда подевался твой огонек?
Твой огонек былой?
Отчего ты все время не в духе?
А может, спросить у нее,
Какая в душе у тебя
рана?
Может, спросить у нее, Сэм,
У платиновой Лу
Из Нью-Орлеана?

По косматой траве я сошел к очертаньям Нептуна
И вошел в оживленные струи, ища покоя,
Охлаждал свое сердце в объятиях моря,
Ибо тяжесть ненастья, свинцом давившая плечи,
Отступала у легких стежков прибоя.

Я видел
Бело-зеленую голубизну Атланта,
Охранителя неба и знатока глубин,
Который дыханьем колышет легчайшие руна раздумий
И возвышает мысль.

Но в этом ли только твое волшебство, о море?
Твоя необъятная красота
Отступает от скудных прибрежий далеких стран,
Где безутешная Афродита склонилась над прахом Адониса.
Плещется, хлещет, плачет море,
Стонут, ревут и бормочут его голоса;
Вздохи и песне подобные жалобы,
Посвисты, стоны, протяжные крики,
Необъяснимые грохоты, громы и гулы
В сладчайших песнях, лишенных мелодии,
Сливаются в рокоты-вздохи и шепоты-громы,
Сплетаются, глохнут, уносятся,
И замирают,
И замирают,
И мягкая тишина обнимает море.
Но вот носовые звуки
Полных бегущих октав
Бряцают тяжелыми струнами.
Сверкают под пальцами клавиши:
Многоголосая, многоголосая
Неуверенная мелодия
Начинается вновь —
Гром, шипенье и плеск,
Высокогорные ноты несутся лавиной,
А вдалеке — прохладные, спелые, как плоды,
Мирно дремлют округлые волны.

Шорох, шорох, поспешный шорох:
Небо вступает в борение звуков.
Острые рыбки стучат по дробящейся глади —
Дождь над Атлантом,
Дождь над Атлантом.

Но вслушайся,
Только внимательно вслушайся:
Сквозь хаос внезапный и четкий порыв,
Подобный мысли, порвавшей оковы,
Волны катятся вечно,
Волны катятся вечно.

В острых ритмах, лишенных мелодии,
Разве чайка нам не приносит вести с соленого неба?
Разве гром не выносит жемчужин со дна океана?
Разве на своде небесном бессмысленны туч письмена?
Но этого нам не услышать.
Но этого нам не увидеть.
Но этого нам не узнать.

Разве смертный греческий бог,
Превращающий наши земные созвучья
В высокие песни,
Не свидетельство нашей земной высоты,
Не слушатель наших жалоб,
Не наш сосед по жилищу?
А может быть, боги, принявшие образ людской,
Нисходят сюда ослеплять нас, смертных,
И вечно бряцать на немолчных струнах?

Разве бесчисленные чудотворцы,
Чтецы и отгадчики тайн природы,
Мы, сыновья большелобых муз,
Частицы бескрайней души человечества,
Не вбираем в себя ужасную силу играющих звуков,
Когда под нависшим небом
Пляшут атомы моря?