Райнер Мария Рильке - Новые стихотворения

Всем, следящим за его игрой,
видно, как из профиля несмело
вылупляется лицо порой,
словно час — округлый, светлый, целый —

5выбил мерно колокольный звон.
Но ударам не ведут подсчета:
все вникают лишь в свои заботы
и не видят, как он нагружен

9ношею и тяжкой, и огромной…
Все ж, усталый, он сквозь забытье,
в платьице коротком, как в приемной,
терпеливо время ждет свое.

Тот Образ мира непоколебим,
который нашим взором обновлен.
Но чья-то сущность прячется за ним,
как только в этот Образ входит он,

5протискиваясь снизу напрямик,
хоть не отверженный, но все ж чужой,
действительность свою и свой покой
отдавший Образу, чтоб через миг

9о Нем забыть; но то и дело в Нем
он прячет облик свой, почти с мольбою
его понять пытаясь и порою
почти приняв. Почти — не целиком.

О, какая даль пространств в охвате:
Звезд почти касаешься рукой!
На увековеченном в агате
скарабее видишь пред собой

5бесконечность этого простора,
в камне повторившего свой вид.
Ты его вбираешь каждой порой,
он и сам к тебе благоволит.

9На жуке, на этом скарабее,
отдыхая долгие века,
он баючит тяжестью своею
отходящего ко сну жука.

Центр всех центров и зерно всех зерен,
сладкий, замкнутый в себе миндаль,
ты до звезд до самых плодотворен.
Мякотью своей вбирая даль,

5ты всю тяжесть гирь с себя совлек,
затянувшись твердой скорлупою
вечности, в которой бродит сок.
В высоте огромной над тобою

9солнца раскалились до предела,
сделав полный оборот.
Но в тебе уже созрело
то, что их переживет.

Гребни зданий стародавних,
благовесту и конца нет.
Глубь дворов. Лишь иногда в них
синь одним глазком заглянет.

Купидоны в каждой нише
притомились, но смеются.
Вкруг узорных ваз на крыше
вязи роз резные льются.

Дверца в паутине сонной.
Солнце пробует украдкой
стих под каменной Мадонной
перевесть с латыни краткой.

Он — прахом пахнущий старик,
но мил мне храм глубоколонный,
в котором у любой колонны
свой слышен зодческий язык.

Соседний домик — в завитках,
там купидоны в умиленьи,
а рядом готика моленья
возносит на худых руках.

Мне casus rei понять легко.
Сравненье из былого взято:
собор напомнил мне аббата,
а домик — даму рококо.

Скачет ветерок весенний,
по дорожкам топоча,
и касается сиреней
солнце кончиком луча.

Тишь. И лишь в болотной шири
квакнут квакши и замрут.
Проплывает жук в эфире,
как оживший изумруд.

И серебряные ромбы
в сучьях паучиха ткет,
и соцветий гекатомбы
май охапками несет.

Томим бесконечной истомой
богемский народный мотив.
Мечтанья немые пленив,
лелеет он грустью знакомой.

Дитя его тихо поет,
трудясь над картофельной нивой,
и ночью он песнью тоскливой
во сне моем снова встает.

И если брожу, одинокий,
вдали, на чужбине — опять
в уме начинают звучать
давно позабытые строки.

У театра стало тише.
Лишь фонарь бросает свет
и глядится фатом в крыши
лакированных карет.

И мигают все короче
свечи. Полночь глубока.
Как заплаканные очи,
светят окна чердака.

Нынче май встречает сухо
грустно-старая ветла.
Рядом с ней изба-старуха
одиноко прилегла.

Счастья в домике не стало,
а на иве нет гнезда.
Без следа их разметала
зимняя беда.

Море скал передо мной,
кустики вросли в каменья.
Дремлет небо в онеменьи
над смертельной тишиной.
Залетел лишь мотылек
в край недужный и тревожный
и, как в голове безбожной
мысль о боге, одинок.