Евгений Долматовский - Товарищ мой

Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.

К разлуке, к разлуке ведет дорога...
Он в новенькой форме, затянут строго:
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.

Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!

Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки.
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.

Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.

Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно.
Что грустное счастье их очевидно.

...А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,

Он вспомнит тот дождик, тот дачный поезд
Идущий в зеленых лесах по пояс.

И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.

Родина от нас сейчас далёко...
Только мне по-прежнему близки
Длинные холмы Владивостока,
Золотого Рога огоньки.

Пыльные дороги Подмосковья,
Электрические поезда.
Все, что с первой связано любовью,
В сердце остается навсегда.

Все, что было до войны любимо,
Вдвое полюбилось на войне.
Вспоминаю побережье Крыма,
Острый парус, чайку на волне.

Вижу город боевой, надевший
На трамваи синие очки,
Растревоженный, помолодевший,
В шпилях, засверкавших, как штыки.

Ровных улиц пушкинские строки
И ступени Зимнего дворца.
Облегчает этот груз далекий
Фронтовую выкладку бойца.

В сердце проношу я осторожно
Родину — сокровище мое.
Без нее и жить нам невозможно,
И умереть не страшно за нее.

«И если даже умереть придется,
Прошу считать меня большевиком».
Стрелок-радист все думал, что дождется —
Сейчас займутся и его листком.

Но вызвали с партийного собранья:
«Прием придется отложить на час».
То было темным утром, ранней ранью.
Прожектор в небе только что погас.

Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки.
Притихла чуть январская метель.
Ревут моторы. Смотрят бомболюки,
Как подплывает заданная цель.

Морозный ветер, как струна, звенит.
Глухие взрывы издали слышны.
Внизу худые длинные зенитки,
Как волки, воют на заход луны.

Уже в металле несколько пробоин,
И командир идет на разворот.
Не слишком ли стрелок-радист спокоен?
Нахохлился, плечом не поведет.

Машина точно, осторожно села,
По озеру чертя холодный след.
Механики спросили — все ли цело?
А командир махнул рукой в ответ.

И тихо вынесли стрелка-радиста.
Пошли к землянкам, обогнув крыло.
Друзья несли его дорогой льдистой
Туда, где третий час собранье шло.

Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость
На заявленья неостывший лист.
Партийное собранье продолжалось.
У выхода лежал стрелок-радист.

Новогодняя ночь! Новогодняя ночь.
Поднимитесь, друзья! Оглянитесь, друзья.
Я по этому поводу выпить не прочь,
Но по этому поводу пить нам нельзя.

Пусть во фляжке у пояса плещется спирт,
Мы на жесткие нары приляжем сейчас.
А далекая родина нынче не спит —
Поднимает, наверное, тосты за нас.

Наши грустные жены сидят за столом.
Пусть они, улыбнувшись, пригубят винца.
Словно танк напролом через лес-бурелом,
Рвутся к ним беспокойные наши сердца.

Над землянками темень — ни звезд, ни луны.
Лишь прожектор по небу ведет бомбовоз.
Словно черные избы, лежат валуны,
Из невидимых пушек стреляет мороз.

Хорошо бы всю ночь просидеть у огня,
Говорить о прошедших и будущих днях.
Но для сна лишь четыре часа у меня,
Буду в валенках спать и в наплечных ремнях.