Варвара Вольтман-Спасская - В кольце

А враг ещё лютует пуще —
Бомбит, обстреливает враг…
Но всё-таки трамваи пущены,
Хотя в кольце наш Ленинград.

В лице у неё ни кровинки,
Распухшая и седая,
Она собирает травинки,
На корточки приседая.

Пришло золотистое лето
В сиянье летучего пуха.
Хотела спросить: — Сколько лет вам? —
Да знаю, сама я старуха.

Ложится, как пух, одуванчик
На серого камня траур.
А я и не знала раньше,
Что маринуют травы,

Что в этой обычной зелени
(Её и не замечали мы!)
От страшной цинги спасение
И сила первоначальная.

Присела с той женщиной рядом,
Травинки срывала жадно —
Цинготница Ленинграда
В железном кольце блокадном.

Был день наш ярок и высок,
Прозрачен летний зной.
Я из сосны варила сок
Для девочки больной.

О счастье хрупкое моё,
Дыши и оживай!
Густое хвойное питьё —
Целебный крепкий чай.

Обстрела не было в тот день,
А царство тишины.
Цвела душистая сирень,
Как в первый день войны.

На тревожном небосклоне
Липы светлые в цвету.
Где ж теперь вы, наши кони,
Кони Клодта на мосту?

Помню, блеск живой и влажный,
Кожи трепет огневой…
Где вы, четверо отважных, —
Не укрыты ль под землёй?

Или там, в палящем пепле,
Заметая смелый след,
Гривы бронзовые треплет
Вихрь сражений и побед?

Не в рядах ли наших танков
Сказочный ваятель Клодт
Вас от берегов Фонтанки
Рейн форсировать пошлёт?

Но бессмертно совершенство —
В том, задуманном году
На гранитный постамент свой
Снова статуи взойдут.

И к узорчатой ограде
На заре счастливых дней
Я опять приду погладить
Наших трепетных коней.

К нам капуста забежала в сад —
Вон, стоит на толстой крепкой ножке.
Франтоватый, завитой салат
В пары встал вдоль солнечной дорожки.

Лук зелёный тянется стрелой,
Налилась, как яблоко, редиска,
И укроп над репкой молодой
Раскрывает зонтик золотистый.

Усиками шевелит горох,
Он всё тот же, как бывало в детстве.
Вот наш ленинградский огород,
А Нева и сфинксы — по соседству.

Отпускник, весёлый лейтенант,
Выйдя на трамвайную площадку,
Улыбнётся и помашет нам —
Мы в саду работаем так жадно.

Если же он спрыгнет на ходу,
Не дождавшись близкой остановки.
Я ему на грядке той найду
Самую хорошую морковку.

Он морковку с хрустом погрызёт
И расскажет после, там, на фронте:
— Ленинградки наши огород
Посадили у Невы, напротив!

На цыпочки кленовый лист
Привстал и кружится,
И звёзды хрупкие зажглись
На белой лужице.

От пушек, стонущих порой,
Наш дом качается,
Но как всегда твоей игрой
Мой день кончается.

Из окон тихо пролилась
Соната Лунная…
И Левитан прочёл приказ
Войскам Федюнинским.

Я помню отлично — на этом балконе
Старушка сидела в качалке плетёной.
Сверкали на солнце весёлые спицы.
Внучатам вязала она рукавицы.
И вился по стенке горошек капризный,
А кот ярко-рыжий гулял по карнизам,
Как франт, шевелил золотыми усами,
Любуясь летающими голубями.
Но фронт приближался. Ощерившись грозно,
Фасад приютил пулемётные гнёзда,

И плотно закрыты балконные двери,
А в смерть той старушки не хочется верить.
Фантазия, верно, простится поэту:
Мне кажется, там она, в комнатке этой,
За тусклым оконцем с фанерной заплатой,
И что-нибудь тёплое вяжет солдатам.
Блестят при коптилке проворные спицы,
И кот ещё жив тот, ведь может случиться!
Она свой паёк с ним, наверное, делит,
И спит он в ногах у неё на постели.

Но снова, окутан оранжевой дымкой,
Собор наш снимает свою невидимку,
И всходят на мост наши Клодтовы кони,
Распахнута дверь на знакомом балконе.
И вышла старушка с работой под мышкой,
Седая совсем, точно белая мышка.
Садится в качалку — и та уцелела!
А кот ярко-рыжий скучает без дела:
Ещё не сверкает в полёте фигурном
Над улицей мирной серебряный турман.