Уистан Оден - Стихи и эссе

Тогда не ты — слова пойдут решать
Твою судьбу: так на потешной пляске
Вольно мужланам в рыцарей играть.

Лопата археолога
вскрывает
пустующие с давних пор жилища,

столь странные свидетельства укладов
той жизни, жить которой никому
сегодня даже не пришло б на ум,

находки, что тут говорить,
которыми он доказал:
счастливчик!

У знания есть собственные цели,
догадка же всегда
куда забавнее, чем знанье.

Да, мы конечно знаем, Человек
от страха ли, а может от любви,
всегда своих хоронит мертвецов.

Что все напасти, мучавшие город,
потоки извергавшихся вулканов,
вода разбушевавшейся реки

или пришельцев полчища,
что жаждали рабов и славы
так очевидны,

и мы уверены, что только
возведя себе дворцы,
правители их

присытившись развратом,
изнеженные лестью,
должно быть, и позевывали часто.

Но разве распознать по ядрам зерен
голодный год?
Исчезнувшие серии монет

свидетельствуют разве о
какой-нибудь глобальной катастрофе?
Быть может. Может быть.

Все статуи и фрески
лишь намекнут на то, чему
когда-то поклонялись предки,

но никогда на то,
что заставляло их краснеть
и пожимать плечами.

Поэты нам поведали легенды,
но сами от кого узнали их?
Мы в тупике.

А норманны, заслышав гром грозы,
действительно ли верили, что
слышат молот Тора?

Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,
всегда все люди уживались с мифом,
считая его просто небылицей,

единственной заботою их было —
найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.
Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои
и целостность в итоге обретаем.

Не все из них, конечно,
нам по нраву:
иные вызывают омерзенье.

Нет ничего Распятому противней, чем
в его же честь
устроенная бойня.

Из археологии одну,
по крайней мере, извлечем мораль,
а именно, что все

учебники нам лгут.
Тому, что мы Историей зовем,
на самом деле, вовсе нечем хвастать,

лишь порождение
всего дурного в нас —
лишь наша доброта в веках пребудет.

Людоед творит, похоже,
То, что Человек не может,
Одного не одолеть —
Связной речью овладеть,
По истерзанной долине,
По слезам и мертвечине
Он, ступая руки в боки,
Льет беcсмыслицы потоки.

I

Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.

Вдали от мучавшей его болезни
Бежали волки через лес вечнозеленый,
Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
И языки скорбящих о поэте
Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,
День медсестер и слухов;
Переферии тела подняли мятеж,
На площадях сознанья было пусто,
И в пригороды вторглась тишина,
Остановились токи чувств:
Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов
И отдан незнакомым ощущеньям,
Чтоб счастье обрести в иных лесах,
И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
Слова умершего
Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,
Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
Где бедняки так свыклись со страданьем,
И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
Об этом дне припомнит тысяча-другая,
Как чем-то необычный в жизни день.
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.