Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Из дочери Мирры получился странный monstre. Она хороша собой, очень похожа на отца, но все отцовские черты повернуты у нее в сторону красоты. Ей 26 лет, у ней пятеро детей, все от разных мужей. Все романы ее кончаются быстро и скандально. Один из мужей убежал даже на Корсику. Мирра подвержена гневу и, не помня себя, швыряется чем попало. Мать К. Д. была такой же [89] . Кое-как одетая, непричесанная, полубосая, бродит Мирра по Парижу, не разбирая времени суток. Она пишет стихи и стихи недурные о своих возлюбленных, о любовных переживаниях. Родителям Мирра доставляла множество хлопот и огорчений. К. Д. — прекрасный отец. Дочь устраивали на жительство к друзьям и знакомым, в деревню, но ничего не помогало. Я много раз дарила ей нужные одежды. Но подаришь пальто — оно сгорит на керосинке, и Мирра ходит рваная опять. Рубашки она носит, пока они на ней не истлеют. Даже к такому делу, как обмен паспорта, от чего зависит право на жительство, Мирра относится спустя рукава, и от выселения спасают знакомые. Дети все хороши собой, и, жалея ребят брошенных, голодных, добрые люди разбирают их по рукам. Мать ничего против не имеет.

Как-то меня (М. Ц.) спросили в издательстве: «Разве вы считаете Бальмонта большим поэтом?» — «Это не я считаю, а это общеизвестный факт», — ответила я.

Году в 1934-м я (О. М.) ехала в Москве на метро в день Нового года. В вагоне стояла группа подростков-ремесленников и оживленно разговаривала о встрече Нового года. Один из мальчиков сказал: «Мне досталась записка: „Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце“ [90] . Как красиво!»

Шла рядом с Сологубом по двору д[ома] 4 в Староконюшенном пер[еулке]. В петлице его костюма ярко алела роза, гармонируя с белоснежной сединой. Он говорил медленно и немного вкрадчиво.

«Стихи переделываю всегда и даже юношеские, давно напечатанные. Это все равно».

Меня представили Сологубу: «Вот поэт, переставший писать». На это он отозвался: «Перестать писать поэту — это ужас, страшный провал, об этом лучше не говорить».

Сологуб присутствовал на вечере, устроенном в честь приезда Гумилева (Москва, 1921 год) основателем ленинградского литературного кафе «Бродячая собака» [91] . Сологуб говорил мало, но милостиво. Ему присуща была особая настороженная тишина.

Рассказывал Владимир Кириллов:

«После смерти жены (Анастасии Чеботаревской) [92] Сологуб, обедая в своей квартире, всегда требовал, чтобы рядом ставили второй прибор, как бы для живой жены.

Смерть Анастасии Сологуб была загадочной. Глубокой зимой она ушла и не вернулась. В роду Чеботаревских были частые самоубийства [93] .

Много лет назад супруги обменялись заветными кольцами. О кольце на пальце погибшей жены Сологуб писал стихи с настойчивым повтором:

Настала весна, на Неве начался ледоход. Льдины прибили к берегу труп утопленницы Анастасии Сологуб, и воды выбросили на берег руку с золотым кольцом, откинувшуюся на камни» [94] .

Последнее стихотворение Федора Сологуба:

Читал лекцию о Канте, приглашая аудиторию «влюбиться в дикую красоту его идей».

Я долго видела Андрея Белого в целой серии снов с последовательно развивающимся сюжетом, плененная его фантастическим обаянием.

Рассказывала об этом Юлию Исаевичу Айхенвальду [96]. Он предложил мне посетить Андрея Белого и написал сопроводительную записку.

«Глубокоуважаемый Борис Николаевич.

Позвольте рекомендовать Вашему вниманью поэтессу Ольгу Мочалову, очень заинтересованную Вашим творчеством.

Не откажите, пожалуйста, с ней поговорить.

19.10.1918. Айхенвальд».

Приятельница-поэтесса, узнав о моем намерении пойти к Андрею Белому, просила передать посвященное ему стихотворение, где описывалась многогранная игра его образа. Помню теперь только одну строчку:

Андрей Белый вышел ко мне в переднюю злой, взъерошенный, гневно прочел стихотворение и бурно обрушился на меня: «Вовсе я не великан, никакими громами не швыряюсь, я и не то и не это. Зачем вы пришли. Уходите».