Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Флоренция — ты светлая мелодия
Во сне. Картин безмолвие в Уффициях.
Плеск мерный Арно. В ласковой природе я
Подслушал тайну, буду ей молиться я.

Сестра моя, святая и любимая,
Наставница, так ясно, тайно мудрая,
Как ясные и всё ж неизъяснимые,
Как дымно-голубые горы твои, Умбрия.

По божественной музыке я томлюсь в страстной муке,
Мое сердце в той жажде — цветок умирающий.
Лей же, лей вино дивное — музыки звуки,
В серебристом дрожании светло затихающей.
Как долина безводная высыхает бесплодная,
Задыхаюсь без музыки я с тоской безысходною.

О, дыхание музыки таинственно сладко,
Больше, больше той влаги, внезапно пролившейся!
От нее разжимаются кольца и складки
Злой заботы, змеи, вокруг сердца обвившейся,
Словно ток облегчения через вену каждую
Льется в сердце мое, истомленное жаждою.

Я без музыки словно лесная фиалка
У глубокого озера, когда чашечку рос ее
Выпил полдень дремотный, и лежит она жалко,
И туман не поит ее, и запах унес ее
Вольный ветер на крыльях над гладью зеркальною.
Но когда я гармонией упоен музыкальною,

Словно вновь вино в чаше зачарованной пью я,
И кипит, и сверкает та чаша торжественно,
Словно фея мне счастье дарит поцелуя.
Я томлюсь по музыке — она божественна.

Он греб сквозь враждебные волны и тьму,
Тростинку зеленую крепко зубами сжимая.

Но та, увы, что взывала к нему,
Там, в темной дали за волнами,
Скрывалась, всё вглубь уходя, пропадая.

И с берега башни с часами
И очи окон
Смотрели, как бился и мучился он,
Свой торс от усилия вдвое сгибая,
Как мускул был каждый его напряжен.

И вдруг сломалось весло,
Теченье его унесло
Тяжелыми волнами к морю.

А ту, что его окликала и звала,
Туманная мгла покрывала,
Она простирала к нему, отдаленному, руки,
В безумной ломая их муке.

Гребец остающимся цельным веслом
Стал волны сильней рассекать напролом,
И всё его тело трещало,
И сердце в горячечной, трепетной дрожи дрожало.

Ударом поток
Сломал вдруг руль и повлек
Его, как жалкое лохмотье, в море.

И окна жилищ над рекой,
Глядящие с жуткой тоской,

И башни с часами, как темные вдовы,
Над нею стоящие, прямы, суровы,
Смотрели в упор на него,
Безумца, который упорно — зачем, для чего! —
Свой путь продолжал безумный.

А та, что его звала, окликала,
Вопила, вопила и всё не смолкала,
И, вытянув шею, с усильем в безвестный простор порывалась,
И в ужасе вся надрывалась.

Гребец же, как будто литой из металла,
Средь бури, что вкруг клокотала,
Стоял и своим уцелевшим веслом
Всё греб напролом.

И старческим взорам его воспаленным
Казался далекий простор освещенным,
Оттуда всё голос к нему доносился
И жалобно в душу просился.

Сломалось второе весло,
Теченьем его унесло,
Как жалкую соломинку, в море.

И он, истомленный, упал на скамью,
Почувствовав горько разбитость свою.
Теченьем его подхватило,
Назад оглянулся, — напрасно растрачены силы,
От берега он не отчалил ладью.

И окна, и башни с часами
Глядели большими пустыми глазами
На гибель усилий, поверженных в прах.
Но дух был упорен его,
И он сохранил, — знает Бог, накогда, для чего, —
Тростинку зеленую, сжатую крепко в зубах.

На просторной барке черной,
В даль плывущей — труп лежит,
Погребальный, страж печальный
Прах поэта сторожит.

Спит он мертвый, распростертый,
На глазах покрова нет.
Иль он ими, голубыми,
Смотрит в небо, видит свет?

Это волны, стонов полны,
Бьются о борт без конца?
Иль русалке бледной жалко
Опочившего певца?

Ярки ситцы анемонов,
Жарок красочный их звон,
Словно он
В перекличке повторен
Ловких, смелых и умелых,
Во сноровках почернелых
И кующих
Сильных рук.
Каждый звук
Певуче груб,
Как из девичьих, поющих,
Алых, шалых, не усталых И цветущих,
Не завялых,
Алых губ.
Словно девки в сарафанах,
В ярких бусах,
Краской пьяных,
Между русых,
Между льняных,
Милых кос!..