Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

В саду у железной ограды
вырос чудесный цветок.
И дышит легкой прохладой
каждый его лепесток.

Пусть грозы шумели над садом,
пусть ливни по стеблю секли —
цветок распустился, как радость,
как символ бессмертья земли.

Жестокий ветер дул
всю зиму напролет.
Скрипел столетний дуб,
одетый в снег и лед.
Казалось, будто он
не вытерпел, застыл,
казалось, мертвый сон
его глаза смежил...
Тянулись корни вглубь -
к подземным закромам.
И выжил старый дуб
наперекор ветрам.

Безжизненно скованы губы,
и синяя тень на челе...
И стонут приглушенно трубы,
что будешь ты предан земле.

К тебе устремляются звуки,
они умоляют: «Проснись!
Хоть чуть разомкни свои руки,
и солнце вернет тебе жизнь!»

Но глух ты и нем, словно камень,
и стоны тебе ни к чему.
А звуки, шурша меж венками,
уходят куда-то во тьму...

Но вдруг, вырываясь, бушуя,
они устремляются в бой.
Как море рокочет, волнуясь, —
так трубы поют над тобой...

Сожнут благодарные внуки
тобою взращенную рожь.
И ты под мажорные звуки
торжественно в вечность плывешь.

Ты сколько б людям ни дарил
своей любви, труда и сил,
ты не рискуешь разориться —
вернется все тебе сторицей!

Сегодня первый яркий день
красавицы весны.
Такая в небе голубень,
так облака ясны,
так взбудоражена душа,
и так играет кровь,
как будто не весна пришла,
а первая любовь!

Если нет вдохновенья —
голоса нет.
А фальшивого пенья
не потерпит поэт.

Легче примет страданье,
смирится с нуждой,
чем свершит надруганье
над песней святой.

Лучше долгие сроки
до боли молчать,
чем бескровные строки
на погибель рождать.

Старый пес уселся под окном
и скулит тоскливо, глуховато...
Этот старый и сутулый дом
был отменным молодцом когда-то,
щеголяя красотой крыльца,
поджидал хозяина — отца.

Почему ж, внимая пустоте,
все крыльцо обвито паутиной?
Почему от порыжелых стен
валится обветренная глина?
И в ответ собака заскулила:
«Знаю, где хозяина могила...»

Песня раздается поутру,
плотник в дерево топор вонзает,
и растет, растет сосновый сруб,
и доволен молодой хозяин.
Пот струится с крепкого лица.
Он похож на своего отца.

Солнце всходит над Окою,
быстротечною рекой.
Хорошо идти с тобою
по тропинке луговой,
по тропинке луговой,
с непокрытой головой.

А по берегу крутому
бьет упругая волна,
по простору луговому
дует ветерком весна,
дует ветерком весна,
треплет волосы она.

В небо ясноголубое
утки ринулись в полет...
Здравствуй, утро луговое!
День чудесный настает,
день чудесный настает,
сердце о любви поет!

Скачут вспененные кони,
за пролеткой пыль — стеной!
Кто их гонит? Кто их гонит?
Удалой или шальной?
Путь неезжен и нехожен,
И неведом, и далек.
Ну так что же? Ну так что же?
Все равно простор — широк!
И подергивает вожжи
залихватский паренек!

Люблю, когда стих полнокровен и свеж
и полон горячим дыханьем поэта.
И каждая строчка звучит, как мятеж,
и каждое слово пронизано светом.

Пусть хилый и слабый поет стрекозой,
лепечет над стеблем устами истомы.
А сильного песня роднится с грозой
и падает ливнем под грохоты грома!

Я мучаюсь украдкой,
не раз себя кляня,
что жить тебе несладко,
хорошая моя.
Что с первых километров
далекого пути
на лобовые ветры
приходится идти.
Ухабы, да ухабы,
да рытвины окрест.
Присесть на час хотя бы —
да некуда присесть...
Морщинками усталость
легла у глаз твоих.
Хотя бы ветер малость
унялся и утих!
А он, неугомонный,
бушует и ревет...
— Быть может, повернем мы?
— Нет, — говоришь, — вперед!

Роняет липа в слякоть
осенний свой наряд.
И хочется ей плакать
от горя и утрат.

Под этим небом серым
что может быть грустней?..
Но не теряет веры
продрогший воробей.

Ну как прожить без пищи?
Он верит: все равно
хоть где-то, да отыщет
желанное зерно!