Юлия Друнина - Полынь - Стихотворения и поэмы

О, злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет
Седой, все помнящий аксакал.

И просто ли испить такую чашу —
Подругой гения вдруг стать в осьмнадцать лет?
Наталья Николаевна, Наташа,
И после смерти вам покоя нет.
Была прекрасна — виновата, значит,
Такое ясно каждому, как день.
И негодуют, сетуют, судачат,
И судят-рядят все, кому не лень.

А просто ли испить такую чашу?
И так ли весело и гладко шли
Дела у той, что сестры звали «Таша»,
А мы — великосветски! — «Натали»?
…Поэта носит по степям и хатам,
Он у Емельки Пугача «в плену».
Лишь спрашивает в письмах грубовато,
По-русски, по-расейски: «Ты брюхата?» —
Свою великосветскую жену.
И на дворе на постоялом где-то
Строчит ей снова: «Не зови, постой».
И тянутся прелестницы к поэту,
И сам он, как известно, не святой…

Да, торопила — скоро роды снова.
Да, ревновала и звала домой.
Что этой девочке до Пугачева,
Когда порой хоть в петлю лезть самой?
Коль не любила бы — не ревновала.
В нее влюблялись? — в том дурного нет.
А если льстило быть «царицей бала»—
Вот криминал в осьмнадцать, двадцать лет!

Бледна, тонка, застенчива — мадонна,
Как будто бы сошедшая с креста…
А сплетни, анонимки — все законно:
Всегда их привлекала красота.
Но повторять наветы нам негоже.
Забыли мы, что, уходя с земли,
Поэт просил Наташу не тревожить —
Оставим же в покое… Натали!

Всегда врагов у гения немало,
Но, может, пошлость —
Самый страшный враг…
Его душа измаялась, устала
От мелких обывательских атак.
От дам лепечущих:
«Он душка, право!»
От ругани журнальной и похвал.
Всерьез капризную особу Славу
Художник никогда не принимал.
Жизнь таяла, как месяц на ущербе.
Его нашла в Германии беда.
И это еле слышное:
«Их штербе!» [3] Я умираю (нем.). ,
И жуткое паденье в никуда…
Но пошлость миг для мщенья
Не упустит —
Когда на родину вернулся он,
То на вагоне траурном:
«Для устриц»—
Прочел людьми заполненный перрон…

Наездника почтительные руки
На ней, артистке,
Вот уж скоро год
Не стягивали бережно подпруги,
Не украшали мундштуками рот.

Она в галантном не кружилась танце.
Не мчалась по арене взад-назад.
Когда манежной лошади
шестнадцать,
То это словно наши шестьдесят.

На пенсию тогда выходят люди.
Но с лошадей другой, понятно, спрос.
«Зря жрет овес, — решили в цирке,—
Сбудем
Мы эту старушенцию в колхоз».

И вот она, почти совсем слепая,
Впряглась, вздыхая, в рваную шлею
И потащила, тяжело ступая,
Телегу дребезжащую свою.

Шел серый дождь.
Рассвет промозглый брезжил.
В разбитые копыта лезла грязь.
Над ней, балованной звездой манежа.
Куражился возница, матерясь.

Ломовики, теперь ее коллеги.
Взирали на циркачку свысока.
…Дни дребезжат, как старые телеги,
Кнут обжигает впалые бока.

И все же ночью в деннике убогом,
Самой себе во мраке не видна,
Присев на задние трясущиеся ноги,
Пытается вальсировать она…

Худые коленки и плечи,
Лица заостренный овал.
Дитя, попрыгунья, кузнечик —
Семнадцатый год миновал.
Но с женской, недетской тоскою,
По-взрослому горько твердит:
— Зачем родилась я такою? —
Твердит, как рыдает навзрыд.

— А чем тебе, девочка, плохо?
Мила, неглупа и юна.

— Рожденная в эту эпоху,
В другие живу времена.
Все снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Юнцы-«модерняги» с Арбата,
В сравнении с ними, скучны.

— Ты слишком, дружок, резковата —
Не все «модерняги» скучны.
— Но снятся мне ваши комбаты,
Герои Великой войны.
Мужчины, с которыми рядом
Любая беда не страшна.
Прошу вас, смеяться не надо,
Хотя я, должно быть, смешна…

И дрогнули острые плечи,
Потупилась, прядь теребя.

…Совсем не смешно мне, кузнечик,—
Я так понимаю тебя!