Нелли Закс: Звездное затмение

Где созвездие муки
созрело для искупления

Или туда,
где влюбленные друг друга мучают,
влюбленные,
которые и так всегда на волосок от гибели.

Кто знает, где звезды расположены
в стройной гармонии творца,
где мир начинается
и в трагедии земли
рыбья жабра, вырванная с кровью,
предназначена ли
созвездие мученичества
дополнить красным рубином,
первою буквой
бессловесного языка. —

Есть у любви взор,
кости пронизывающий молнией
и сопровождающий мертвых
за пределы вздоха.

Но где искупленные
свое богатство оставили,
неизвестно.

Малина выдает себя в чернейшем лесу
своим запахом.
Душевное бремя, сброшенное мертвыми,
никому не выдает себя
и все-таки может, окрыленное,
трепетать в бетоне или среди атомов
или там всегда,
где место для сердцебиения
было оставлено.

Диким медом
наследники
подкармливали
в ранних могилах
мумии сна,
и пульс кочевников
лил пальмовое вино
в пчелиные соты тайн.

В черном кристалле ночи
судорогой замурована
оса-плясунья,
время переплясавшая.

А ты,
а ты,
как прокормлю тебя?

Все вехи праха
перепрыгивает любовь,
словно обезглавленное солнце,
страждущее
в поисках кончины.

Кончиной моей
кормлю тебя.

Забвение! Кожа,
из которой на свет рождаются,
и смертная простыня,
которую провожатые в белом сне
вновь дают напрокат.
Иногда на последнем мысе
крови
слышна в тумане сирена
и утонувший матрос поет

или песчаным проселком
бегут следы
из лабиринтов томления,
как разбитая раковина улитки,
пустота на спине —

За рассветом
музыка дрозда

Мертвые пляшут
цветущие стебли ветра —

На рассвете
когда ночная монета с чеканом сна
переворачивается
и ребра, кожа, глазные яблоки
влекутся к своему рождению

кричит петух с белым гребнем
жуткий миг
безбожной бедности
на перекрестке —

Безумие — королевский барабанщик
усмиренная кровь течет —

Стал переписчик переписывать книгу Зохар
вскрыл жилы слов
ввел кровь созвездий,
круживших незримо, и только
томлением подожженных.

Труп алфавита восстал из могилы,
буквенный ангел, древний кристалл,
замкнутый брызгами творения,
которые пели — и сквозь них мерцали
рубин и гиацинт и ляпис-лазурь,
когда камень еще мягок был,
посеянный, словно цветы.

И, черный тигр, зарычала
ночь; и ворочалась
и кровоточила искрами
рана день.

Свет был уже ртом, который молчал,
только аура выдавала еще б-га души.

В ночи, где умираньем распущено шитье,
срывает пейзаж из криков
черную повязку,

над Мориа, крутым обрывом к Б-гу,
жертвенный нож реет знамя,
вопль Авраамова возлюбленного сына,
в ухе великом Библии он хранится.

О иероглифы из криков,
начертанные на входной двери смерти!

Раны-кораллы из разбитых глоток-флейт!

О кисти с пальцами растительными страха,
погребенные в буйных гривах жертвенной крови,

крики, замкнутые искромсанными рыбьими жабрами,
вьюнок младенческого плача
с подавленным старческим всхлипом,

в паленой лазури с горящими хвостами.
Кельи заключенных, кельи святых,
Обои — образцовые гортанные кошмары,

лихорадочный ад в собачьей будке бреда
из прыжков на цепи —
вот он, пейзаж из криков!
Вознесение из криков,
ввысь из костяной решетки тела,
стрелы из криков, пущенные
из кровавых колчанов.

Крик Иова на все четыре ветра,
крик, скрытый садом Гефсиманским,
обморок мошки в хрустале.

О нож из вечерней зари, вонзенный в глотки,
где лижут кровь деревья сна, прорвавшись из земли,
где отпадает время
на скелетах в Майданеке и в Хиросиме.

Крик пепла из провидческого глаза, ослепленного мукой —