Николай Огарев - Стихотворения и поэмы

Захолустная жизнь давит молодого поэта, но он пишет стихи, мечтает о том, как после ссылки будет издавать в Москве общедоступный журнал ("В читателе русском нужно пробудить то, что может возвысить его"), работает над большим философским трактатом, начинает то роман, то драму, задумывает теоретические музыкальные статьи, биографию Рубенса.

В 1836 году Огарев женился на Марии Львовне Рославлевой, дочери бедного дворянина и племяннице пензенского губернатора Панчулидзева. Огарев мечтал о верной спутнице жизни, разделяющей его идеи, каковой поначалу и показалась ему Мария Львовна, но его постигло разочарование: она вышла замуж только затем, чтобы вырваться из-под ненавистной ей опеки дяди-губернатора. Вскоре - после смерти отца - Огарев оказался наследником нескольких десятков тысяч десятин земли и леса, богатейших поместий с четырьмя тысячами душ крепостных. Он немедленно принялся разрабатывать план освобождения своих крепостных и организации крестьянских общин и отчасти его осуществил, отпустив на волю 1800 крестьян рязанского села Белоомут, "Неужели же я должен отказаться от моих планов, - писал он жене в ответ на ее упреки, - благородных, гуманных, честных, для того, чтоб развлекаться всю жизнь?"

Жизнь в ссылке, нелады с женой обострили давнюю болезнь Огарева (он с детства страдал эпилепсией). Летом 1838 года ему удалось получить у губернатора разрешение на поездку для лечения на кавказские минеральные воды. Панчулидзев разрешил, предварительно "заняв" у Огарева крупную сумму денег. В Пятигорске Огарев нашел больного Сатина, университетского своего товарища, который познакомил его с переведенными на Кавказ из Сибири декабристами А. И. Одоевским, Н. И. Лорером, В. Н. Лихаревым и М. А. Назимовым. "Встреча с Одоевским и декабристами возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности, - писал Огарев. - Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я - идущий по их дороге, я - обрекающий себя на ту же участь".

В 1839 году Огарев добился перевода в Москву. Там он застал Герцена, незадолго перед тем также вернувшегося из ссылки. В доме Огарева у Никитских ворот стали собираться писатели, критики, ученые, деятели искусства. Встречи проходили в жарких спорах. Осенью этого года Огарев познакомился с Белинским, который тогда находился под влиянием идеи Гегеля - "всё действительное разумно" (включая в это "действительное" и существующие общественно-политические порядки) - и проповедовал "примирение с действительностью". В значительной мере благодаря Огареву и Герцену Белинский преодолел свои заблуждения.

В бурной и живой московской обстановке Огарев много и напряженно пишет. Среди них такое новаторское, как "Деревенский сторож", написанное в преднекрасовском стиле. Создает поэмы "Дон" и "Царица моря". Наиболее значительны из написанного в это время - две части поэмы "Юмор", сразу же разошедшейся в списках и получившей огромную популярность. В ней Огарев повествует о своем поколении, о жизни тогдашнего русского общества, выражает революционные взгляды. Поэма полна личных переживаний, мягкой иронии, даже тоски. В ней нет выдуманного героя - поэт пишет о себе. Нет в ней и сюжета - она вся состоит как бы из лирических отступлений, напоминая отчасти пушкинского "Евгения Онегина". О напечатании поэмы в России не могло быть и речи - лишь через полтора десятилетия она будет издана в Лондоне.

В майском номере "Отечественных записок" за 1840 год были напечатаны стихотворения Огарева "Старый дом" и "Кремль", - это было его первое выступление в печати. В августе "Литературная газета" Краевского опубликовала его переводы из Гейне. В октябре Огарев снова выступил в "Отечественных записках" - с упомянутым уже стихотворением "Деревенский сторож" - и стал постоянным автором журнала, в котором в эти же годы печатался и Лер-монтов.

В 1841 году Огарев добивается разрешения и выезжает для ле- чения за границу. Он побывал в Германии, Швейцарии и Италии, где осматривает города, музеи, посещает театры. Он ведет переписку с друзьями, особенно с Герценом. Письма его полны размышлений, планов, рассказов о виденном - в них так и кипит его деятельная душа. Стихи Огарева этого времени - все о России; он с особенной остротою понял, что "слишком слит с родным воздухом".

Пока Огарев путешествовал, в русской периодике было напечатано более сорока его стихотворений. Ко времени своего возвращения в Россию он уже успел занять определенное место в русской поэзии. "Вероятно, читатели "Отечественных записок" обратили внимание на стихотворения г. Огарева, отличающиеся внутреннею меланхолическою музыкальностию, - писал Белинский, - все эти пьесы почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, они погружают душу именно в невыразимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзвуки, выброшенные переполнившимся волнением". Герцен восклицает: "Сколько реализма в его поэзии и сколько поэзии в его реализме!" Не противореча Белинскому, Герцен внес в его оценку поэзии Огарева существенную поправку: он указал не только на реализм в смысле бытовой правды - "пред-некрасовский", - но и на реализм психологический. Мысль Герцена подтвердил Чернышевский: "Действительно, таковы были люди, тип которых отразился в поэзии г. Огарева, одного из них". Огарев со всею искренностью и правдивостью писал "о себе", и все же в его поэзии предстает некое типическое лицо. Эпоха, люди этой эпохи - вот что было содержанием поэзии Огарева. Вот почему такой цикл стихотворений, как "Монологи", кстати, оттолкнувший Белинского,знали наизусть многие революционеры. В этих мрачных стихах чувствовалась боль за судьбу России, страдание, однако в целом они порождали не слезы, а протест против сложившейся общественной обстановки. Благородный и искренний голос Огарева-поэта полон исключительного своеобразия - в нем сочетался поэт-гражданин с несколько меланхолической, нежной и внутренне сосредоточенной натурой. Передавая свои раздумья, переживания, часто противоречивые, спорящие друг с другом, он умел побеждать мрачные настроения, печаль и скуку, порой охватывающие его. Поэтому были не правы те критики, которые видели в Огареве лишь чистого лирика, живущего "между небесным и земным".