Дидерик Опперман: Ночной дозор

Там, в духоте, была охота

кому-то читать по книжке кого-то.

Швыряют камнями в ягненка, смотри,

белого, будто редька внутри.

ПРИБРЕЖНЫЕ ЗАРОСЛИ БАМБУКА

Клонится ствол ко стволу:

поклон за поклоном.

Корни уходят во мглу

в иле придонном.

Жест: обнять, оберечь,

вырвать из бездны.

Но и молитва и речь

здесь бесполезны.

Тела погибают вразброс

тленья ли ради?

Лишь колышутся темных волос

влажные пряди.

Движенья стволов по-людски

неторопливы.

Здесь властвуют вечной тоски

приливы, отливы.

УТЕС ДЛЯ СОСНЫ

Утес помаленьку растет:

пока подрастет на вершок,

даже высокие дюны

рассыпаются в порошок.

И сосна, конечно, растет:

что ни год - поколенья певцов

пернатых выводят в округе

желторотых, новых птенцов.

Одно другому вослед:

сосна вырастает в сосну

если вырос утес в утес,

у него же - выбора нет,

он растет миллионы лет.

СТАРЫЙ ПОЭТ

Нет, в моем водоеме покуда не сухо.

След потерян? Ну что ж, на старуху проруха.

Я по правилу нынче живу одному,

по единым законам для зренья и слуха.

Нет, еще не погас огонек фитиля,

яд в котле закипает, шипя и бурля,

но один только вихрь из котла вылетает,

и дурманит меня, что ни день, конопля.

И тогда восстает в наркотической хмари

то, что юным невидимо: лето в разгаре...

Антилопа и птица... дрожащий мираж

над страницей белее песков Калахари.

НА СМЕРТЬ РОЯ КЭМПБЕЛЛА

И я услышал трубу:

мир отворил загородки

и белой звездой у меня на лбу

гласом железной глотки

бросил вызов и начал борьбу.

Соленый запах смерти таков,

что липнет, грохочет во мне и растет,

чувства выходят из берегов,

молния радуги - я вперед

выбрасываю острия рогов.

Вы ревете: "Еще быка!"

и скоро вашим запахом пресным

осквернятся мои бока,

и громом небесным

разорвет облака.

В золото с черным одетый,

тащит меня матадор

в бурю кипящего света,

и, выставленный на позор,

вижу бабочку алой мулеты.

Пикадоры-москиты... нет,

не достать мне врагов,

и в глазах - от боли - букет

бронзовых лепестков,

и трещит, ломаясь, хребет.

Два черных вихря в туче песка,

плащи развернув, как крылья,

издалека

четыре стальных бандерильи

втыкают в мои бока.

Ах, настежь ворота и на простор

туда, где в былые дни

я щипал траву среди рек и гор,

где лишь оводы и слепни

досаждали мне до сих пор.

Все окрасил кровавый цвет,

и в загривок мой, в муравейник,

вонзает язык муравьед...

Гул в ушах... затянут ошейник,

и ничего больше нет.

Налажена западня

подгоняя щелканьем звонким,

на арену дня

в ливень красных гвоздик, на забаву подонкам

за глотку потащат меня.

МОРСКОЙ КОМПАС

Поползло беспокойство по-воровски

там, где курортники и рыбаки

вечно хлопочут на воздухе вольном

между мысом Дейнджер и мысом Игольным,

ибо вздыбилось море, раскрыло клыки,

и кораблик Дорса, малютку "Бокки",

в водоворот засосало глубокий;

злую шутку в несчетный раз повторив,

катятся волны через риф,

и смертью смердят водяные протоки:

смердит от "Джоанны", с которой в тумане

выходят призраки-англичане,

в торгашей на дороге в Капстад

перламутр или жемчуг купить норовят

или овец приглядеть заране,

от "Носса Сеньора дос Милагрос",

от обломков, гниющих на дне вразброс,

там сиамские свергнутые вельможи

вкушают яства из бычьей кожи,

являя гурманства апофеоз,

от "Биркенхэда" смердит неизменно:

лошади в трюме, брикеты сена,

и четыре сотни наемных солдат,

маршировавших за рядом ряд

во хляби, где конское ржанье и пена.

Под утро отлив обнажает мели,

и чаячьи крики звучат еле-еле,

спеша к берегам во мгле седой

над лошадьми, что ржут под водой,

над зеленью погребальной купели.

Здесь под рыбацкую кровлю подчас

разбитого судна встроен каркас,

здесь сберегают благоговейно

обломки бочки из-под портвейна

или сломанный корабельный компaс.

На каменной банке у Клойтисбая,

где норд-весту покорствует гладь рябая,

к дому родному на полпути

Дорсово тело увязло в сети

и волны шуршат, его огибая.

Дорс утонул? Ведь он искони

наперед называл ненастные дни.

Кто же солжет своему же брату?

Доверяясь ему и Луви Лату,

рыбаки зажигали на скалах огни.

Тридцать четыре года - в бою,

в море, у гибели на краю.

Твердили ему, что он безрассуден,