Дидерик Опперман: Ночной дозор

Под низвергающимся пепловым дождем

Мы отрясаем прах, в котором утопаем,

Летят обломки скал, и мы расправы ждем:

Запас Везувия, увы, неисчерпаем.

В дыму и копоти исчез светила зрак,

На мир агонией спустился гулкий мрак.

Быть может здесь, в ночи ночей, разверзлась жила

Единых для богов и для людей пучин?

Сплетались в воздухе то грозно, то уныло

И женский вопль, и детский плач, и крик мужчин,

Но утешеньем мне, поверишь ли, служило,

Что если гибну я, то гибну не один!

Когда забрезжил день надеждою далекой

Все было скрыто белой, смертной поволокой".

Здесь гиду, видимо, любой предмет знаком,

Но все разглядывать - лишь времени потеря,

Лежит беременная женщина ничком,

Она как бы ползет, еще в спасенье веря,

Собака-сторож ловит воздух, сжавшись в ком,

Однако судорога сводит лапы зверя;

Приапы, фрукты, хлеб, овечьи погремки.

Туристы ползают в руинах - и жуки.

Такой ли полдень был?.. Непоены, понуры,

В тени граната овцы тупо ждут судьбы;

Матросы пьют; блестят на солнце бычьи шкуры;

Зевает пес; разгар предвыборной борьбы

Мужчины долго ворошат кандидатуры;

Коренья в кухне чистят сонные рабы;

На ласточек взглянув и, погружаясь в дрему,

Она, беременная, ковыляет к дому.

Гид говорит: "Здесь был портовый город встарь".

Венере служба здесь была важнейшим делом.

Вот в колокольчиках - Приап, верней, фонарь;

Мозаикой, резцом орудуя умелым,

Бесстыдно украшал художник сей алтарь

Во славу способов слиянья тела с телом.

Здесь корню мужества сулится торжество:

"Он больше стоит, чем во злате вес его".

Блюститель ревностный ветхозаветных правил,

Чернобородый, возмущенный иудей,

Ярясь на всех, кто здесь соблазны лона славил,

Иль кто из христиан, таинственных людей

(Которых окрестил едва ль не в Риме Павел),

Пылая пламенем спасительных идей,

Предчувствуя, что час пробьет, и очень скоро,

Здесь, на стене проскреб слова: "Содом, Гоморра"?

Глядеть куда-то вниз, как некогда живьем,

Теперь навек обречены глаза собаки,

Мужчина с женщиной теперь навек вдвоем,

Под сердцем матери, в первоначальном мраке

Спит нерожденный сын в пристанище своем,

С куском во рту навеки раб сидит в бараке,

И мальчик, тоже раб, теперь во все века

От губ не оторвет любимого свистка.

Доколе атом, расщепясь, не взвеет прахом

Мир наших игр, не оборвет столетий бег?

Бредем к отелю мы, и мыслим с тайным страхом,

Сколь пиния грозна, сколь хрупок человек,

И помним об огне, что властен кратким взмахом

Пса, женщину, весь мир окоченить навек.

Я понял: увенчав пейзаж стволом ветвистым,

Старик-художник был бесспорным реалистом.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСЕНКА

Три старика темнокожих в карру

увидели звезду, что зажглась ввечеру,

три посоха взяли, три узелка

а шакалья тропа и длинна, и узка,

и долго шли за звездой старики,

минуя камни, кусты, ручейки,

и пришли наконец-то в Шестой квартал,

там фитилек в бутылке мерцал,

там вялилась рыба, царила тишь,

там в яслях лежал темнокожий малыш.

Овечьего жиру, бильтонга, яиц

поднесли старики и простерлись ниц,

и восславили Бога за это дитя,

что спасет свой народ - пусть годы спустя.

Наблюдала за ними, сердясь, как могла,

бантамская курица из угла.

СТАРУХИ НА РЫНОЧНОЙ ПЛОЩАДИ

Под вечер они из проулков Капстада

приходят в стоптанных башмаках,

плетутся вдоль овощного ряда,

мешки из-под сахара держат в руках.

Одна - в манто меховом, без меха,

другая - в накидке протертой, сквозной;

девичья блузка, будто для смеха,

как на вешалке, еще на одной.

Она вспоминает нетерпеливых

матросов, бутылки с жидким огнем,

пирожные, гребни в рубинах фальшивых,

сытое время - ночью и днем.

Перед нею встают, углубляя растраву,

винно-красные, темные залы в порту,

где, вальсируя или танцуя гуаву,

с ней мужчины скользили, от страсти в поту.

Дни чередой веселой бежали,

выбирала и вещи она, и мужчин,

за нее чуть не семеро нож обнажали,

и - спаси ее Бог! - удавился один.

Под вечер приходят они, оборванки,

потому что все еще жить должны,

покупают подгнившие тыквы-горлянки

и капусты привядшие кочаны.

ВОСКРЕСЕНЬЕ РЕБЕНКА

Папа, мама, братик и я

редьки надергали возле ручья.

Всю ее скушали, сидя на травке.

Братик еще попросил добавки.

Потом мы в сарай пошли прямиком,

там было соседей набито битком.