Ольга Харламова - Под музыку русского слова

Семи лет от роду Николай Павлов был отпущен на волю и зачислен воспитанником Театрального училища при дирекции Московских императорских театров.

«В один день, — продолжал рассказ штабс-ротмистр С., — он был звезда моей жизни, второе рождение мое, театральный свисток, по которому меняется декорация, — в один день мне осмотрели зубы и губы; по осмотру заключили, что я флейта, отчего и отдали меня учиться на флейте. Я плакал, но ни одно сердце не откликнулось на беззащитный плач мой, никто не прижал ребенка к теплой груди и не постарался ласками отереть его слезы.

Ах, покуда струна, покуда голос будут потрясать воздух, до тех пор половина меня может страдать, но другая все будет наслаждаться! Поневоле я стал учиться на флейте, но скоро пристрастился к ней; музыкальные способности развернулись во мне».

Судьба по-прежнему благосклонна к Николаю Павлову. Ему покровительствует директор Театрального училища Ф. Ф. Кокошкин и часто приглашает его в свой дом, где талантливый, энергичный юноша впервые знакомится с литераторами, художниками, композиторами, получает представление о незнакомой ему жизни светского общества.

«Много лет прошло, — продолжал штабс-ротмистр, — много лет прошло, как мало-помалу я начал знакомиться с известными артистами в Москве, бросил флейту, оказал большие успехи на скрипке и на фортепьяно… Наконец пение сделалось моим исключительным занятием.

Молодой человек, мой благодетель, полюбил меня как равного, как друга. Я все время, которым мог располагать, проводил у него. Он дал мне средства совершенствовать мой талант, заставлял меня читать книги, приучил говорить по-человечески, не краснея, не думая, что я не стою чести, чтоб со мной разговаривали. Словом, он пересоздавал меня, счищал ржавчину с моего ума и с моей души. Любители музыки дорожили моим дарованием, звали на квартеты, заставляли петь; но в их глазах я был только музыкант… певец… или, лучше сказать, машина, которая играет и поет, к которой во время игры и пения стоят лицом, а после поворачиваются спиною. Верьте, что не сметь сесть, не знать, куда и как сесть, — это самое мучительное чувство!

Зато я теперь вымещаю тогдашние страдания на первом, кто попадется. Понимаете ли вы удовольствие отвечать грубо на вежливое слово; едва кивнуть головой, когда учтиво снимают перед вами шляпу, и развалиться на креслах перед чопорным баричем, перед богачом?»

В доме Кокошкина Павлову иногда приходится прислуживать гостям за столом, с ним обходятся как с другими слугами, что ранит самолюбие молодого человека, он страдает. Унижают его и второсортные роли, которые он получает в театральной труппе. Нет, не пришлось ему по душе актерство, он уходит из театра, не прослужив и года.

Николай Павлов начинает заниматься сочинительством, получая от этого удовольствие, и легко поступает на отделение словесных наук Московского университета. Он видит себя на юридическом поприще, полагает, что сможет принести пользу людям бедным и угнетенным, судьба которых хорошо известна ему по собственному опыту.

«Заметьте, что я уже умел довольно смело предстать пред многочисленное заседание гостиной, — вел свой рассказ дальше штабс-ротмистр С. — Когда я говорю «довольно смело» — это значит, что я уже ходил не на цыпочках, что я уже ступаю всею ногою и ноги мои не путались, хотя еще не было в них этой красивой свободы, с которою я теперь кладу их одна на другую, подгибаю, шаркаю и стучу… Я мог уже при многих перейти с одного конца комнаты на другой, отвечать вслух; но все мне было покойнее держаться около какого-нибудь угла; но все, желая пощеголять знанием светской вежливости, я к каждому слову прибавлял еще “…с”».

«Вдруг мое сердце забилось, лицо вспыхнуло и глаза остановились, прикованные к худощавому чувствительному человеку. Чуткий мой слух поймал его слова: “А я сегодня обработал славное дело: продал двух музыкантов по тысяче рублей за штуку”. Сосед заметил: “Тотчас видно не музыканты! Я ни за одного из своих и по две не возьму”».

«Вы понимаете, что я чувствовал, чего мне хотелось, но не то было время. Теперь я не посоветовал бы так распространяться, а тогда я мог только покраснеть, задрожать и с тоскою глубокого оскорбления взглянуть на другой конец стола, туда, на милую Александрину».