Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Немец в землю глаза устремил,
и сидит он, горюя.
«Этот немец ученый,
у него лист похвальный за кур,
культурный он куровод!» —
говорю я.
Смех в глазах у девчонок.
«Это Лена умеет,
не его, не его эти куры,
всё чужими руками,
он ученый
на то, чтобы с палкой…
Культурный,
чтобы с палкой над нами!»
— «Вот как!
Грамоту дай, — говорит командир, — ты бездельник,
без обмана — ни шагу.
Ты людей прикарманил,
не только что кур и индеек.
Отдавай-ка бумагу!»
— «Ты ворованный труд на выставку выставил даже?
Это, Фриц, не годится…»
— «Вот у Лены
отец был участником выставки,
пусть она скажет —
сам растил он пшеницу!»
— «Лена, знаете, мы ведь тоже участники сами,
вот спроси командира,
в павильоне садов можно видеть подбитого нами
„королевского тигра“!»
Я на Лену смотрю
и опять вспоминаю то утро,
и Орел, и тот случай,
и опять,
как тогда,
из-за той занавески как будто
слышу голос певучий.
«Как попала сюда?
Где отец?
Как вы жили?
Расскажите нам, Лена…»
— «Жили?
Немцам всё про отца полицаи тогда доложили,
услужили мгновенно.
Вызывали его, приходили к нему —
не пошел бы,
отвечаем, что хворый.
Зиму всю пролежал так в раздумье тяжелом.
В марте —
кинулись сворой.
Обещали, грозили,
а мы — притаились, не дышим.
„Что ж, берите, в плену я, —
вдруг сказал им отец.—
Не могу не работать!“ — и вышел,
и провел посевную».
— «Значит, сдался старик!»
— «Я знакомым в глаза не глядела.
Отвернулись и люди.
А отец всё кричал:
„Не могу,
не могу я без дела,
кто работу осудит!“
Запахал и засеял,
с утра и до ночи работал,
нас гонял на участки,
полицаев и тех доводил до соленого пота.
Мать старела в несчастье.
Я смотреть не могу на людей,
стыд глаза застилает.
Показаться нельзя нам.
Мать к сестренке
в другую деревню тогда увела я,
а сама — к партизанам.
А весна, как назло, в том году зеленела над миром,
буйно ринулись всходы.
В лес пришел к нам отец неожиданно
и сказал командиру:
„Вот, на суд я, к народу“.
Только наш командир улыбался:
„Осудим под осень…“
Говорили ребята:
„Опыт, что ли, отец твой задумал с посевом и просит
поглядеть результаты“.
А посевы росли.
Крепли стебли.
И в пору налива
слух идет по району:
поднялась, поросла над землей небывалая нива —
в листьях вся и в бутонах.
Немцы силы сгоняли, людей и коней к косовице,
только стой, погоди-ка: в поле — ни колоска, ни овса, ни пшеницы —
молочай, повилика.
Всё трава застелила. Пропал урожай.
Угрожая,
немцы бросились в села.
Первый раз,
не дождавшись совсем урожая,
был народ наш веселый.
А отец всё ходил по отряду, вздыхал виновато,
повторяя при этом:
„Я не мог без работы,
посеял для них,
но земля-то
не родит дармоедам!..“»
— «Слышишь, немец, земля не родит дармоедам! —
кричу я. —
В отделенья и роты
в сорок первом не ты ли, добычу почуяв,
свел цыплят желторотых?
Не хотел ты работать,
труд задумал отнять у народов,
где войной, где обманом.
Это из-за тебя хлеб не сеял три года
Тимофей Емельянов!..»

Нам мотор привезли,
мы в траву сковырнули горелый,
новый — краном схватили.
Немец кружится тоже, берется за каждое дело,
тянется не по силе.
Мы смеемся:
«Смотрите, и этот работать умеет!
Приучай свою спину.
Дармоеды и рабовладельцы заметно умнеют,
как пришли мы к Берлину».
А теперь и Берлин на виду.
Впереди — только мир и работа,
честь победам!
Нам в колхозы свои,
на заводы свои нам охота,
мы к работе поедем.
Там теперь торжествует, в работу влюбленный,
поднимается рано
смелый мастер орловской земли —
Тимофей Емельянов.
(Это он над снопом становился тогда на колени,
это я
в ваши сенцы,
я вползал и стучался
в жару отступленья бредовом:
«Мы свои, окруженцы…»)
«Лена, пусть отец вынимает медаль и гордится
в день победы и мира.
Пусть на выставке ставят его золотую пшеницу
на подбитого „тигра“…»
Немец кружится тут же —
то гайку подаст торопливо,
даже вытрет рукою,
то броню он погладит ладонью,
не хозяин, а диво!
И откуда такой он?
«Знаешь что, ты не нужен, иди-ка отсюда, —
рассердился водитель.—
Без тебя тут управимся,
вон — в поместье иди ты!..»
— «Что с ним делать, девчата, скажите».
— «Давайте обсудим, вон машина готова.
Его показать бы всем честным трудящимся людям!»
— «Лене — главное слово».
— «Он рабовладелец, он крал у земли и у неба,
но расплата настала.
Пусть работает сам он,
чтобы, если заленится, —
хлеба
до весны не хватало.
Ты слышишь —
корми себя сам,
а рабов не ищи ты,
и живи себе смело.
Вот тебе
нашей социальной защиты
высшая мера!
Чтобы, видя мозоли твои,
твой хлеб, заработанный потом,
люди были б спокойны,
чтоб тебя,
подошедшего к мирным и честным работам,
не тянуло на войны!..»
«Уходи!» —
мы кричим ему с танка.
Он не верит чему-то,
гнется, шляпу ломая.