Тимур Кибиров - Стихи

И прорабы духа, Миша,
еле слышны вдалеке.
Шум все тише, звук все ближе.
Воздух чище, чище, чище!
Вдох и выдох налегке.
И не видно и не слышно
злополучных дурней тех,
тех тяжелых, душных, пышных
наших преющих коллег,
прущих, лезущих без мыла
с Вознесенским во главе.
Тех, кого хотел Эмильич
палкой бить по голове.
Мы не будем бить их палкой.
Стырим воздух и уйдем.
Синий-синий, жалкий-жалкий
нищий воздух сбережем.

Мы не жали, не потели,
не кляли земной удел,
мы не злобились, а пели
то, что синий воздух пел.
Ах, мы пели – это дело!
Это – лучшее из дел!..
Только волос поседел.
Только голос, только голос
истончился, словно луч,
только воздух, воздух, воздух
струйкой тянется в нору,
струйкой тоненькой сочится,
и воздушный замок наш
в синем сумраке лучится,
в ледяной земле таится,
и таит и прячет нас!
И воздушный этот замок
(ничего, что он в земле,
ничего, что это яма)
носит имя Мандельштама,
тихо светится во мгле!
И на улице на этой,
а вернее, в яме той
праздника все также нету.
И не надо, дорогой.

Так тебе и надо, Миша!
Так и надо, Миша, мне!..
Тише. Слышишь? Вот он, слышишь?
В предрассветной тишине
над сугробами столицы
вот он, знак, и вот он, звук,

синим воздухом струится,
наполняя бедный слух!
Слышишь? Тише. Вот он, Миша!
Ледяной проточный звук!
Вот и счастье выше крыши,
выше звезд на башнях, выше
звезд небесных, выше мук
творческих, а вот и горе,
вот и пустота сосет.
Синий ветер на просторе
грудь вздымает и несет.
Воздух краденый поет.

Ты от бега и снега налипшего взмок.
Потемневший, подтаявший гладкий снежок
ты сжимаешь в горячей ладошке
и сосешь воровато и жадно, хотя
пить от этого хочешь сильнее.
Жарко… Снять бы противный девчачий платок
из-под шапки… По гладкой дорожке
разогнавшись, скользишь, но полметра спустя —
вверх тормашками, как от подножки.

Солнце светит – не греет. А все же печет.
И в цигейке с родного плеча горячо,
жарко дышит безгрешное тело.
И болтаются варежки у рукавов,
и прикручены крепко снегурки…
Ледяною корою покрылся начес
на коленках. И вот уже целый
месяц елка в зеркальных пространствах шаров
искривляет мир комнаты белой.

И ангиной грозит тебе снег питьевой.
Это, впрочем, позднее. А раньше всего,
сладострастней всего вспоминаешь
четкий вафельный след от калош на пустом,
на первейшем крахмальном покрове.
И земля с еще свежей зеленой травой
обнажится, когда ты катаешь
мокрый снег, налипающий пласт за пластом,
и пузатую бабу ваяешь.

У колонки наросты негладкого льда…
Снегири… Почему-то потом никогда
не видал их… А может, и раньше
видел лишь на «Веселых картинках» и сам
перенес их на нашу скамейку —
только это стоит пред глазами всегда.
С меха шубки на кухне стекает вода.
Я в постели свернулся в клубок и примолк,
мне читают «Письмо неумейке».

Я берег покидал туманный Альбиона.
Я проходил уже таможенный досмотр.
Как некий Чайльд-Гарольд в печали беззаконной
я озирал аэропорт.

Покуда рыжий клерк, сражаясь с терроризмом,
Денискин «Шарп» шмонал, я бросил взгляд назад,
я бросил взгляд вперед, я встретил взгляд Отчизны,
и взгляд заволокла невольная слеза.

Невольною тоской стеснилась грудь. Прощай же!
Любовь моя, прощай, Британия, прощай!
И помнить обещай.
И вам поклон нижайший,

анслейские холмы!.. Душа моя мрачна —
My soul is dark. Скорей, певец, скорее!
Опять ты с Ковалем напился допьяна.
Я должен жить, дыша и болыпевея.
Мне не нужна

страна газонов стриженых и банков,
каминов и сантехники чудной.
Британия моя, зеленая загранка,
мой гиннесс дорогой!
Прощай, моя любовь!.. Прощание славянки…
Прощай, труба зовет, зовет Аэрофлот.

Кремлевская звезда горит, как сердце Данко,
«Архипелаг ГУЛАГ» под курткою ревет.

Платаны Хэмпстэда, не поминайте лихом!
Прощай, мой Дингли Делл. Прощай, король Артур.
Я буду вспоминать в Отечестве великом
тебя, сэр Саграмур.

Прощай, мой Дингли Делл. Я не забуду вас.
Айвенго, вашу руку!
Судьба суровая на вечную разлуку,
быть может, породнила нас.