Бахыт Кенжеев: Послания

Ну что же, гитара безумная, грянь,
попробуем разворошить
нелепое прошлое, коли и впрямь
нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,
могильная вянет трава,
и можно часами шептать у окна
нехитрые эти слова…

Я уеду, ей-богу, уеду,
к морю синему, чистому свету,
буду ветру, как в юности, рад.
Я проснусь и прославлю, уехав,
шум платанов и грецких орехов,
рёв прибоя, ночной виноград.

Будет вечер алмазною сажей
покрывать каменистые пляжи,
будет море сиять допоздна,
и, дорогу нащупав не сразу,
над тяжёлым каскадом Кавказа
золотая очнётся луна.

Я уеду, конечно, уеду
превращать пораженье в победу,
буду ветром свистеть под мостом,
словно облако полуживое,
я вернусь, пролечу над Москвою,
прокружусь тополиным листом.

Неужели надеяться поздно?
Звёзды светятся ровно и розно,
догорают мои корабли.
Снится мне обнажённое море,
просыпаюсь от счастья и горя —
это пройдено, это – вдали.

Это в прошлом, а я – в настоящем,
в ледяном одиночестве спящем,
ах, как море моё далеко.
Словно детство – прохладно и трудно
под ладонями плещется чудно
голубое его молоко.

И пока я с пером и бумагой —
бродит ветер приблудной дворнягой
берегами твердеющих рек.
И ползёт, и кружит, и взлетает,
и к губам человека взметает
пресноводный нетающий снег.

Се творчество! Безумной птицей
Над зимним городом кружит,
Зовёт с отечеством проститься,
Снежинкой дивною дрожит.
И человеки легковерны
Охотно поддаются на
Её призыв высокомерный,
Как будто истина она.

Проходит день, и две недели,
У беллетриста бледный вид.
Он над бумагой, не при деле,
С утра до вечера сидит.
Гоненья, смерть – ему неважно,
Парит в безбрежной синеве,
И вдохновенья холод влажный
Ползёт по лысой голове.

Се – творчество! Как некий выстрел
Вдруг раздаётся впереди,
И керосиновой канистрой
Воспламеняется в груди.
Спеши, трагический художник,
Терзай палитру и треножник,
Кистей и красок не жалей
Для роковых своих страстей!

Проходит год, и два, и восемь.
У живописца бледный вид.
Он за столом в глухую осень
С бутылкой крепкого навзрыд.
А где же творчество? Угасло!
А где возвышенная цель?
Всё позади. Остались масло,
Мольберт, бумага, акварель.

Любовь – коварная наука,
Ей далеко не всякий рад.
Но жизни творческая штука
Ещё опасней во сто крат.
И если ты беззлобный нытик —
Не поддавайся ей вовек.
Она умеет много гитик,
А ты лишь слабый человек.

Зима надвигается. Снова
какой-нибудь угол глухой
под слёзы ребенка больного
покроется снежной трухой.
И после всех выплат и выдач
в итоге останется хер.
Простите, Борис Леонидыч,
невежливый этот пример.

Застрянут в грязи, недоехав,
недопив, рыдая в туман,
осенние сумерки чехов
и прочих восточных славян.
Потомок на вашу могилу
сирень принесёт в стакане,
и тоже, дыша через силу,
напишет стихи о войне.

Кладбищенской тропки изгибы
вложить попытается в стих,
и скажет земное спасибо
за то, что остался в живых.
За ветер, за позднюю славу,
за рощу в конце сентября,
за выстрел – не ради забавы,
а чтобы не мучился зря.

Над городом тучи нависли.
На дачах шинкуют и спят.
Не будем считаться, Борис
Леонидыч, я сам виноват.
Уж лучше, сквозь мир наизнанку,
где кровью шумит водосток,
нащупать снотворного банку,
да тихо заплакать в платок…

Завидовал летящим птицам и камням,
И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,
И слушал пение прибоя, и разбойный
Метельный посвист. Так перебирать
Несовершенные глаголы юности своей,
Которые ещё не превратились
В молчание длиннобородых мудрецов,
Недвижно спящих на бамбуковых циновках,
И в головах имеют иероглиф ДАО,
И, просыпаясь, журавлиное перо
Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги.

Но если бы ты был мудрец и книгочей!
Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,
И философия витает над тобой,
Как серо-голубой стервятник с голой шеей.
Но если бы ты был художник и поэт!
Ты – лишь полуслепой, косноязычный друг
Другого ремесла, ночной работы жизни
И тщетного любовного труда, птенец кукушки
В чужом гнезде, на дереве чужом.