Бахыт Кенжеев - Послания

Смотри, любимая, бледнеет ночь, гора
Над городом, граница сна и яви.
Не знаю, как тебе, а мне уже – пора
Спешить к прощальной переправе.

Ты говоришь – прощай, а я в ответ – прости.
Ты – выпили, а я подхватываю – пропил.
На вязь словесную, на светлый прах в горсти
Я столько радостей угробил!

Искал синонимов, не видел леса за
Деревьями, любви – за глупой ворожбою
На внутренностях слов, всё верил, что гроза
Ведёт к свободе и покою.

Окаменела, превращается в агат,
Кольцо к кольцу, просвет в кремнёвой оболочке,
В котором стиснуты, как десять лет назад,
Мои зарёванные строчки.

И в этот-то просвет, в воронку блеклых вод,
Где вой озёрных волн, птиц лающие стаи —
Подводит с каждым днём, и тянет, и зовёт —
Глухая, нежная, простая…

Что это было? Бракосочетанье?
Крещенье? Похороны? Первое свиданье?
Был праздник. Отшумел. И меркнет наконец
московский двор, и Чистый переулок,
раскрытое чердачное окно
и фейерверк конца пятидесятых —
ночная синька в выцветших заплатах,
каскад самоубийственных огней…

Мать плакала, я возвращался к ней.

Я детство прозевал, а молодость растратил —
пропел, продрог, прогоревал.
Родился под землёй подвальный обитатель
и возвращается в подвал.
Что светит надо мной – чужие звёзды или
прорехи в ткани бытия?
Где смертный фейерверк, сиявший в полной силе
с тех пор, как грозный судия?

Мой праздник отшумел. И меркнет наконец.

Что ж, выйду-ка и я без друга на дорогу
в тот самый, середины жизни, лес.
Сверну к оврагу, утолю тревогу
свеченьем будничных небес.
И одиноко станет, и легко мне,
и всё пройдёт. Действительно пройдёт.

Куда бредёшь? Ей-богу, не припомню.
Из смерти в жизнь? Скорей наоборот.

Нет, ничего не знаю, отпустите,

помилуйте! Не веря ни лучу,
ни голосу, не ожидая чуда,
вернусь в подвал, руками обхвачу
остриженную голову и буду
грустить по городу, где слеп заморский гость,
позорных площадей великолепье,
где выл я на луну, грыз брошенную кость

и по утрам звенел собачьей цепью…

…а что дурак, и умница, и скряга —
всё перейдёт, и реки утекут,
пока в руках у Господа Живаго
переживёшь бессонницу и труд,
пока сквозь небо, в страхе терпеливом,
не пролетишь над вымершим заливом,
где музыка, прерывисто дыша,
не покидает звёздного ковша…
Верши, метель, забытую работу
над чёрною страницей из блокнота
ростовщика, где кляксою моё
лукавое, дурное бытиё
распластано… вся жизнь была залогом…
вся жизнь была… в беспамятстве убогом
спит город мой. Погас его гранит.
И мокрый снег ладони леденит.

Экран, и вокзал, и облава,
кровавое небо дрожит,
и ворон над полем, где правый
в обнимку с виновным лежит.
Комар? Или дальние трубы?
Какой это, Господи, год?
В дверях деревенского клуба
нетрезвый толпится народ.

Откуда мерещится это,
впотьмах отнимается речь?
Очнуться. Достать сигареты.
Картонную спичку зажечь.
Хлебнуть из бутылки – какая
несладкая, Боже, лоза!
Опять, суетясь и вздыхая,
насильно закроешь глаза —

и снова лежишь у вокзала,
в разбитое спрыгнув окно…
Давно ли мне жизнь обещала
другое, другое кино?
Сержант, я даю тебе слово,
сержант, безо всякой вины
мне сыплется в горло полова,
солома гражданской войны…

И снова по площади грянет
убийственный черный металл,
одних испугает и ранит,
уложит других наповал —
и всё это сердцу не любо,
бежит, узнавая беду
в дверях деревенского клуба
и в зале, в четвёртом ряду…

Очнись же – созвездий в проёме
оконном – на тысячу лет,
и выпивка сыщется в доме,
креплёный российский букет,
но бьётся старинная лента,
и снова, безумен и чист,
к чугунным ногам монумента
слетает осиновый лист…

Развал переулков булыжных,
арбузы да запах борща,
где чаще всего передвижник,
сюжет социальный ища…
Он знает – здесь травятся газом,
зелёное глушат вино,
и вот – наблюдательным глазом
в подвальное смотрит окно.
Этюд – папиросный окурок
в бутылке. Учитель-еврей,
прищурившись, слушает хмурых
отцов и глухих матерей.
И замысел – трое с поллитрой
в подъезде, с намёком на вред
правительства, с бедной палитрой,
где цвета лазурного нет…