Исай Авербух: Избранное

И - свершилось: среди бела дня

Рассечена железная граница...

Шалом, Свобода! Узнаешь меня?

Иду к тебе, желанная Царица,

К твоим дарам счастливо причаститься.

Готов влюбиться я в твою красу

И поклоняться, как Прекрасной Даме.

Но та, Другая, что в себе несу,

Та, Первая, которую годами

Растил в душе, как сказочную быль,

С которой и в тюрьме свободен был,

С которою, сладчайшею из женщин,

Сошелся тайно, преданно любил

И гордо жил, не будучи повенчан,

Она - со мной.

И нынче ей, Другой,

Испытанной и самой дорогой,

Перед тобой, свободная Европа,

Я присягаю в верности до гроба:

Всегда и всюду быть самим собой!

27 ноября 1971,

Вена

К библейским буквам сердцем я приник,

Душа ивритом жаждет окропиться,

Но в ней царящий русский мой язык

Своею властью не готов делиться.

Который год, живя в родной стране,

Я речь ее позорно не осилю,

Пока гудит он, русский стих, во мне,

Как самолет, несущийся в Россию.

И вновь, отравлен и заворожен,

Целую музу русского барака,

Склонясь над нею с поднятым ножом,

Как Авраам - над телом Исаака.

1974,

Иерусалим

Россия-мать, Россия-сука!

А. Синявский.

И вновь - Синай. Синай, крутой страницей

В мою судьбу, наверно, ты войдешь...

Мы в декабре стояли на границе;

Густела ночь, и лил холодный дождь.

И ветер дул, холодный и свистящий,

А ты не спи - границу карауль…

Но как-то вдруг в песке нашли мы ящик,

Сосновый ящик от советских пуль.

Как знак войны и горького привета

От дальней-дальней северной земли.

Еще не близко было до рассвета,

И мы костер - согреться - разожгли.

Мы упоенно грелись под навесом,

А ветер дул, и ночь была темна;

Мы вспоминали с другом об Одессе –

В костре горела русская сосна.

Ах, мать-Россия, пулями своими

Зальешь ты мир, терзая и губя.

Россия-сука, проклятое имя,

Я все равно еще люблю тебя.

И до сих пор тебе спасенья жажду

И вслед тебе с надеждою смотрю.

Хоть ты меня еще убьешь однажды,

Я все равно тебя благодарю.

Благодарю, что годы без ответа

К тебе взывал я в муке и тоске,

Благодарю за то, что в жизни этой

Я говорю на русском языке.

Благодарю еще за то, что знаю:

Мне от тебя погибель суждена

За то, что здесь, в глухой ночи Синая,

Меня согрела русская сосна.

31 декабря 1977

В пустыне Иудейской,

На базе, где служу,

Звучит язык еврейский,

Куда ни погляжу.

И носятся завзято,

Как будто во хмелю,

Еврейские ребята,

А я их так люблю.

Рассар* их чуть с приветом,

И что ни час - миздар**,

А я у них при этом

Еврейский санитар:

Заботу и сердечность

Яви и будь им друг.

А по пустыне вечность

Раскинулась вокруг.

Еврейская природа,

Еврейская еда.

Хоть не дана свобода

Солдату - не беда.

Над головой повисли

Густые звезды. Ночь.

Безрадостные мысли

Я прогоняю прочь.

Свободы, верно, нету,

Но, плакать не спеша,

Еврейские сонеты

Творит моя душа.

* Рассар (иврит) - старшина.

** Миздар (иврит) - построение.

Пронзительно мечтает

И весело поет,

А по небу летает

Еврейский самолет.

И гордо сердце бьется:

Моя, моя страна!..

Но в небесах смеется

Скептически луна.

Смеется с укоризной

И словно бы в укор.

Безумной жаждой жизни

Я полон до сих пор.

Забывши, что однажды,

Как все вокруг, умру,

Я полон этой жажды,

Особо поутру.

Мне дух дороже хлеба,

Я холоден к вещам,

Но что-то колет слева,

Особо по ночам.

Не век, не без предела

Нам по земле скакать –

Мне часто стало тело

На это намекать.

Однажды, мол, устанет

Резвиться, горячась,

И неизбежно грянет

Его последний час.

И сгину в бездорожье

И невозвратной мгле.

Но мне при этом все же

Лежать в Святой земле.

Здесь, где цветет весною

Любимая страна.

Не смейся надо мною

Скептически, луна!

1990

Кто поймет меня? Кто посочувствует мне?

Я чужой, я чужой в этой жесткой стране,

Я трагически чувствую день ото дня,

Как вокруг не хотят и не любят меня.