Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Седая ночь из сада смотрит в дом.
Шуршат кусты, и сонно стонут ставни.
Спираль обоев свесилась винтом,
Под ней на стенке — замок стародавний.
Горит свеча. На тонкое лицо
Дрожащий свет упал косым румянцем.
На рваной скатерти домашнее винцо,
И чай, и сыр, и булки с темным глянцем.
У докторши сегодня пир горой:
И дом другой, и вся она другая —
Сегодня утром в тишине сырой
К ней постучалась путница чужая.
С большим мешком на худеньких плечах,
Косясь сквозь сад на алые амбары,
Она, сияя в утренних лучах,
Спросила: «Где дорога в Кошедары?»
И как-то так, как в поезде порой,
Они разговорились незаметно,—
Ребенок рассмешил ее игрой,
И яблони кивнули ей приветно…
И вот осталась. В поздний темный час,
Как две сестры, они шептались тихо,
И пальцы их сплетались много раз,
А ночь в окно смотрела, как волчиха:
Россия — заушенье — боль — и стыд,
И лисье бегство через сто рогаток,
И наглый бич бессмысленных обид,
И будущее — цепь немых загадок…
Вплетая в шепот все растущий плеск,
В саду запел дорожный колоколец.
Беспечный смех — и черных веток треск,
И лай собак из всех глухих околиц…
Трещит крыльцо. Влетают впопыхах
Веселые, как буйные цыганки,
С кульками и пакетами в руках
Три гостьи, три знакомых хуторянки.
Под темным небом толстый самовар
Опять гудит и мечет к звездам пламя,
А в комнате раздолье и угар,—
Хохочет докторша, трясется замок в раме…
Журчит-звенит болтливый разговор:
«В обмен на соль добыли две холстины,
И воз жердей купили на забор!
И насушили куль лесной малины!..»
Мужчины там… Вернутся ли назад?
Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова.
А жизнь не ждет — и хлев, и луг, и сад
Зовут к работе властно и сурово.
Ни книг, ни нот… Движенья их резки,
И руки жестче дланей амазонок…
Смеются, пьют. К свече летят жуки.
В соседней спальне кротко спит ребенок.

Проходят дни… В аллее свет и тень,
Под липами лениво пляшут блики.
Тяжелый жернов, вдвинутый на пень,
Оброс вокруг усами ежевики…
В конце аллеи севший на бок склеп:
За ржавой грудью выгнутой решетки
Портрет врача, венок, истлевший креп,
И глаз лампадки, розовый и кроткий.
Кричит петух. В колодезной бадье
Полощутся лохматые утята.
Сквозь сеть малины промелькнул в ладье
Старик-кузнец, отчаливший куда-то.
Перед крыльцом понурый пегий конь,
В тележке куль: мука — одежда — птица…
Раскрыла двери смуглая ладонь,
И вышла докторша и новая жилица.
Опять на Запад, к новым берегам,—
Напрасно та всю ночь ее молила
Остаться здесь, где кров и птичий гам,
Поля и труд, и гладь речного ила…
Нельзя! На Запад! Где-то там отец,
Она его напрасно ищет с мая…
Ее знакомый, виленский купец,
Видал его в Дармштадте у трамвая…
Возница влез на козлы и молчит.
Уходит гостья в дом обнять ребенка,
Вернулась, села, — мягкий гул копыт,
И вот опять в кустах нырнула лошаденка…
Опять одна… Веранда спит в лучах.
В окне играет мирно с нянькой Лиза.
Собака спит на старых кирпичах,
И тмин висит у пыльного карниза.
Пошла полоть в дремучий огород,
За ней гурьбой вихлястые утята…
Но труд постыл, — и снова от ворот
Идет в поля на зов реки косматой.
Слетелись галки к отмели косой.
За Вилией штыки на солнце блещут…
Хлеба под ветром льются полосой,
И волосы из-под платка трепещут.
Вдали у бора снова цепь телег:
Скрипят-ползут печальным длинным рядом.
Безудержный, мятущийся набег
Из русского бушующего ада.
Она стоит и смотрит: не понять!..
Тучнеет хлеб в томлении ленивом,
Синеет даль. Стрижей веселых рать
Влетает в гнезда под речным обрывом.
У отмели — сырая колея.
Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится…
Шумит, поет и плещет Вилия,
Качается прибрежная пшеница.

Когда душа мрачна, как гроб,
И жизнь свелась к краюхе хлеба,
Невольно подымаешь лоб
На светлый зов бродяги Феба,—
    И смех, волшебный алкоголь,
    Наперекор земному аду,
    Звеня, укачивает боль,
    Как волны мертвую наяду…

Любой зеленый летний день,
Домишко, елка у оврага,
Добряк-приятель, зной и тень —
Волнуют небывалой сагой…
    Сядь, Муза, вот тебе канва,—
    Распутай все шелка и гарус,
    И пусть беспечные слова
    Заткут узором вольный парус!