Ольга Кучкина: Численник

Прощальную дает гастроль
король сезона август,
как нота соль звучит пароль
для словарей и азбук,
до слова ель моток недель
нам размотать придется,
когда на Рождество метель
заплачет-засмеется,
когда припомнится нам тот,
кого забыть не в силах,
кто ель, форель и жизни ход
зарифмовал спесиво,
скрестив Моцарта с муравьем,
любовь упрятал в подпол,
багаж подпольный сдал внаем
и звякнул в медный колокол.
И колокольчики в миру
ответно заиграли,
такую чудную игру
затеял этот парень.
Мы не откроем тайный шифр,
секрета не откроем,
наборы букв, наборы цифр,
как в грядку, в ритм зароем,
а что из них произрастет —
сто лет спустя услышим,
и снова на сто лет вперед
письмо, как стих, напишем.

Эти рисунки келейные,
чувством пылая и цветом,
знаками, ликами, клеймами
врезаны в тьму пред рассветом.
Дара каменья бесценные
ночь ограняет промысленно,
и сочиненья каменами
строк изукрашены смыслами.
Краска милуется с краскою,
линия с линией в связи,
дело не нитками – сказками
шито без всяких экстази.
Блещут, как вещие вещи,
сепия, охра и кобальт, —
штуки выходят из пещи
самой таинственной пробы.

Луна стоит высоко,
а я лежу низко,
она – мое око,
я – ее записка,
она ослепляет,
меня меж строк читая,
лунатических лунок стая
в глазу моем тает.
После скажут:
слепой текст.

А потом завопил комар,
но не просто так,
как дурак,
а у старухи
в ухе,
старуха долго махала рукой:
что ж ты навязчивый какой?
А комар продолжал злиться,
потому что не мог излиться
из уха,
которым владела старуха,
и то была не потеря слуха,
а хуже всякого злого духа,
поскольку не комар кровососил,
а кровоизлияла старуха.

Я в минуту написала этот шедевр,
едва догадалась, какой предстоит маневр:
не терять до конца
ни слуха, ни вкуса, ни лица.

Она сказала: я приготовлю вам реверс.
И я поняла, что это прекрасно.
Детство Люверс и Сиверс мчалось на север.
На юг тащилось могущественное лекарство.
Мой бред блистал ослепительно ярко,
пылая диалогами вдохновенно,
за ремаркой следовала ремарка,
и пылала уже вся сцена.
Я рвалась на Запад, оставаясь Востоком,
магнитные полюса плавились,
так что казалось, мозг брызнет,
мои девочки были далеко,
а мне требовался ресурс жизни.
Судьба, присев, сделала книксен. Или реверанс.
И приблизился ренессанс.

Жили-были Алеша и Никита,
любили своих баб и пап примерно равно,
но второй делал все шито-крыто,
а первый – открыто и своенравно.
Папа один был в сынка – хитрый и во всем участный,
и другой в своего сынка – вопросами озадаченный,
один прислонялся к власти всеми местами страстно,
второй – местами и не всегда удачно.
Первый был гимнюк, а другой – не то, что помыслили,
один скоро сгорел, а второй – долгожитель,
сирота-художник горючими заряжен искрами,
сынок-умелец удачно вписался в события.
Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве,
а еще власть в себе и себя во власти,
оба поскользнулись на чистом чувстве —
чистые напасти.
Ловкач использовал клаку-клоаку,
чтобы художника посильнее умыли,
а художник, как пацан, чуть не плакал.
Такие подлые времена были.

Какие-то старые платья,
на розовом желтые пятна,
флаконы, записочки, клятвы
в коричневых ящичках, кратно
количеству лет, проведенных
под шелковым абажуром, —
слегка прорисовка пилонов
и целая жизнь контражуром.
Какие-то рюмки и рамки,
и тень шелестящей походки,
повсюду пометы, помарки,
как след уходящей подлодки.
Какой-то хозяйственный мусор
за окнами и занавеской,
коробка, и скрепка, и бусы, —
рукою достать только детской.
Там палец уперся в ложбинку,
тут свет по предметам плутает,
а сверху паук в паутинку
картинку навек заплетает.
Тяжелая ткань – нараспашку.
Косую проплешину света
художница в мелких кудряшках
рисует, влюбленная в это.