Ольга Кучкина: Численник

Природная любовь,
без цели и расчета,
как столкновенье лбов
без всякого почета,
упрямая игра
все в те же кошки-мышки,
заветная пора
девчонки и мальчишки,
не кончится вовек,
что началось когда-то,
назначен парный бег,
и спутаны все даты,
и в черном серебро —
пустяк и неизбежность,
и ангелом в ребро
просвечивает нежность.

Дождь заливает море,
море становится мокрым.
Вино заливает горе,
вино становится горьким.
Взрослые и детки
как новенькие монетки.
Но вот
самолет
врезается в зданье,
начиненный живыми, как мертвыми,
и в мертвой петле
человек и его мирозданье
накрываются пятаками стертыми.

Малага. Ветер, сбивающий с ног,
стелятся пальмы под старою башней.
Кадис с Марбейей погодой вчерашней
дразнят, да вышел вчерашнему срок:
яркое солнце пропало из глаз,
чар ослепительных как не бывало,
синее море, как небо, пропало,
милость небесная оборвалась.
Яростный ветер, пастух-поводырь,
тучные тучи в стада собирая,
пастбищем-пологом, рваным до дыр,
землю накрыл, чтобы стала сырая,
чтоб не забыли, куда мы уйдем,
не увлекались дешевым загаром,
кобальт свинцом заменил нам недаром,
серый навесил окрест окоем,
в море баранов кипенных нагнал,
кружевом бешеным мол оторочил,
бедных паломников вмиг заморочил,
кто-то упал, заработав фингал.
Блеска изнанка валялась в грязи
шкуркой овечки, раздавленной ночью.
Был не на сцене показан – воочью —
край овехуны фуэнты вблизи.

Одинаковые музыки круги,
точно ровные из печи пироги,
а в ответ сопротивленье на нуле,
держит музыка сознанье на игле,
взяв в кольцо, не выпускает из кольца,
ламцадрица-ламцадрица-ца,
механический статический фасон,
цилиндрический классический вазон,
расцветают звукозаписи цветы
одинаковой округлой красоты,
надышавшись их дурманом, к краю льну,
в наркотическом, дурак, у них плену.
Найман, выпусти из клетки дурака,
целиком не потерял себя пока,
чтобы музыкой плененный молодец
не нашел себе в петле ее конец.

Вляпалась в ремонт квартиры
отчаянно и безнадежно,
не работяги – мортиры,
бьют прицельно, куда только можно.
Разрушены вещи,
что жили, как дети, с нами,
знаки разрушенья зловещи,
пыль покрыла предметы и память.
Кажется, продолжай занятья,
к каким привычка свыше,
одно непонятно,
почему так время в висках свищет,
почему на душу без огласки
свалилась эта тяжелая штука,
точно ведро масляной краски,
а ты в ответ ни звука,
без голоса, с терпеньем урода,
с тупостью, которую можно принять за мужество,
а нехватку кислорода
списать, скажем, на неудачное замужество,
все пойдет в строку, если на пределе,
не отыщешь приема против общего лома,
вражьи сущности одолели,
когда нет дома.
Ремонта по-русски безобразны сценки,
пропала милая жизнь, пропала квартира!..
Но вдруг засветился кусок белоснежной стенки
и засиял зеленый мрамор сортира.

Выдайте порцию мата,
некто сказал у прилавка,
порция мата примата
манка, и может быть давка.
Ваш соцзаказ обеспечен,
некто ответствовал ловко,
то был чиновник, конечно,
звать то ли Митька, то ль Вовка.
Мат отпускали поштучно,
взвешенно и компетентно,
пули ложились кучно,
все было чисто конкретно.

Они пришли и расселись, точно восковые фигуры,
а не мимолетности памяти моей хмурой,
и я принимала их как живых, и на этом приеме
был основан прием в моем дурдоме.
Они нападали, как стих, и не стихали,
а я изводила себя и их ночными стихами,
и за этой общей игрой в бисер
вдруг прозвучал щелчок, как контрольный выстрел.
Это реальность с издевкой в меня палила:
сколько живешь, девка, а все мимо, мимо —
летность твоя в нематериальное бесполезна,
оттого ты безвременна и болезна.
Но те, кто оставил след, не сдавались без боя,
живее живых, брали живьем за живое,
собеседники мои, резкие и с разбором,
удостаивали вечным своим разговором.