Ольга Кучкина - Численник

Казалось бы, какая разница:
уйдет – и что потом за дело,
кому причудится, приблазнится,
какими были дух и тело.
А все старается и трудится
и с совестью болезной мается,
а вдруг, что блазнится и чудится —
возьмет да как-нибудь останется.

Снег выпал двадцать седьмого,
мокрый привычный снег,
до Нового года немного —
месяц, день или век.
До нового тысячелетья
примерно такой же срок,
хлещет погонщик плетью
путников всех дорог.
Погонщик-время, нам больно,
шкура не так толста,
метит хорально и сольно
слабые, блин, места.
Предательство, мена, сдача,
отступничество гурьбой —
кажется, легче задача,
не каплет когда над тобой.
Но каплет
столетьем, и снегом,
и мокрых делишек концом,
и финиша скорого бегом —
и нового срока гонцом.

Одолевая суету и смуту,
бесплотное свое настырно ищет —
который час, которую минуту
само себя стихотворенье пишет.
Вгрызается бессовестно в сознанье,
кровь возгоняет в жилах без устатку,
беснуется, эфирное созданье,
привыкшее к войне и беспорядку.
Толкает к тем и этим переменам,
пылая, словно рана ножевая,
тот задевая орган непременно,
которого в стихах не называют.
В преображенье масс, земных и прочих,
в крест и созвездие, в кружок и клетку,
в культуры прочерк и во тьму пророчеств
включает, словно ток в розетку.
Созвучное и гению, и лоху,
часть жизни, наряду с водой и пищей,
который век, которую эпоху
само себя стихотворенье ищет.

Ты пишешь: в Книге Перемен
переменяется мое
на что-то, шире этих стен,
новей, чем старое, житье.
Попытка, опыт, испытать,
опять пытать – понятья-братья.
Ты пишешь: скоро благодать
нам распахнет свои объятья.
Благодарю. Благую весть
голодными глотаем ртами.
Все шире там. Все уже здесь.
Мы входим узкими вратами.

Вот и последние капли
уходящего года,
уходящего века
последние всплески,
как печальные ходики,
время ухода
отмечают мои
не пролитые слезки.

Мы будем это вспоминать —
в воспоминаньях будем счастливы, —
как муж с женой, дитя и мать,
на век не возводя напраслины,
переходили в век иной,
как переходят через улицу,
и светофор горел шальной,
и чудилось, что все-то сбудется,
и, весь из круглых полных лун,
с высокой шеей лебединою,
век начинался, свеж и юн,
и нежность нес неистребимую,
и розовели облака,
и тело мира жить хотело,
мелела времени река,
число миллениума млело.