Ольга Кучкина - Численник

Ах, придурок, перестарок,
любопытный к бытию,
как подарок без помарок
от спросонья к забытью.
Ни балов, ни сцен, ни скачек,
ни тщеславию наград,
тайно спрячет то, что значит,
и построит ряд преград,
чтоб никто не заподозрил,
что там кроется внутри,
что за мир придурок создал —
отойди и не смотри.
От несчастия хохочет,
слез от счастья не видать,
мир на выворотку хочет
вдруг в оглядке угадать.
Грызть – любимое занятье
сушку, знанье и себя,
чтобы тайное заклятье,
снять, как платье с короля,
чтоб услышать ритм и трепет
акустической среды,
звездный шорох, лунный лепет
и молчанье резеды.

Температура выше потолка,
а потолок обрушивает стены,
разруха подступает постепенно,
и сутолока мусорно мелка.
Испанка, кашель, горячо глазам,
в висках и сердце серп и он же молот,
и отчего-то нестерпимо молод
и просишь потрепать по волосам.

Снизойдите, ритмы, с верхотуры,
обнаружьте распростертый мелос,
где звенело, и лилось, и пелось,
как по нотным записям натуры.
Повязали связки горловые,
усекли и уплотнили голос,
чтоб зачах и смолк певучий логос,
шибанули точки болевые.
Я тяну наверх худые руки,
про себя молитву сотворяю,
дверь ключом скрипичным отворяю
в вышний дом, где возвращают звуки.

Страх за ребенка животный —
самая сильная страсть
после страсти любовной,
в какую нет сил не впасть.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.

Сила ломит солому,
бессилье молится мной:
приему противу лому
обучи меня, Боже мой.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Ты Отче. Я мать. Вместе
мы победим зло.
Ангел шепнет небесный:
вот женщине повезло.

Господи, помилуй.

Каблучки в коридоре – это идут за мной,
и душа отлетает в область гнездовья страха,
страх ночной сменяется на дневной,
и сердечко стучит, как плененная птаха.
В эту минуту бешеной скачки в крови
и отрешенности от всего на свете
я прошу огромной всепоглощающей любви,
как просят ее маленькие дети.

Прямоугольник балкона
для вытянутой шеи и поклона,
для хлорофилла и озона
последнего и первого сезона.
Вокруг все оттенки зеленого,
от туманного до озонного,
где лес рисунка фасонного,
а воздух очертанья небосклонного.
И насколько хватает глаза —
раскинулось для экстаза
такое любимое до отчаянья,
что даже страшно сглазить случайно.
Как девочка, взбежала деревня
на горку, под которой деревья,
и малая речка рядом
для любованья взглядом.

Стою и смотрю, ненасытная,
рожденьем со всем этим слитная,
и сумасшедшее пение птиц,
и желтый шар из-под еловых спиц —
как капля из-под ресниц.

Пластинки и призмы,
кристаллы и иглы,
частицы застылые
снежной крупы,
спирали и гранулы,
соцветья-созвездья,
столбцы пустотелые
небесной толпы.

Слизнуть – и каплей холода
на языке останется.
Останется красавицей —
коль рта не раскрывать.

Качели между небом и землей —
занятие, любимое ребенком, —
оборотились в слое взрослом, тонком
невыбором, присыпанным золой.
Меж жадностью и жаждою любви,
меж голодом и холодом ответа
лежала тень того страстного лета,
где, как вороны, пели соловьи.
Несчастливы, когда причины нет,
привычка жить, когда кругом причины,
с настойчивостью дьявольской мужчины
и женщины бессилием вослед,
качанье меж тщетой и суетой,
навылет влет душа промежду суток,
меж стульев двух напрасный промежуток,
тире, тире и точка с запятой.
В тот промежуток ухнула вся жизнь,
в тот дикий, дивный и дурной проулок,
что был назначен для моих прогулок,
для жалких шуток.
Жуток верх и низ.
Доска и две веревки, два кольца,
устройство детское для взмаха и размаха —
посередине гойевская Маха,
исчерпанная Богом до конца.

Озорная озонная Барбра, ну что ты опять завопила истошно,
держалась я храбро, пока вдруг в секунду не сделалось тошно.
Бессовестным криком любовным вспорола окрестность
и в ней воспарила —
исчисленным трюком мне жилы и память в момент отворила.