Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Несметный ряд столетий безразличных –
С упорной твердостью встречают скалы
Гостей лазоревых и неприличных,
Бушующих, как пьяные вандалы.

Всё пасмурней чело их от лазури,
Всё зеленей от бархатистых трав,
И всё напрасней ухищренья бури,
И пенистый без устали бурав.

Какая мысль глубокая в морщинах,
Какая скорбь в ввалившихся щеках!
Сам Агасфер, блуждающий в сединах,
Таких страстей не испытал в веках.

Поэты то зерно бесплодное,
Что сеятель на камень высеял,
И даже, может быть, не сеятель,
А вихрь какой­нибудь неведомый:
У сеятеля семя полное,
Поэты ж – вольница беспутная,
Ничем пока не укрощенная.
Свободная – она лишь вихрями
В пустыне опаленной сеется,
И, зацветая, задыхается,
Едва утешив очи скорбные.
Я брошен вихрем в башню древнюю,
Меж гробовыми – в щели – плитами,
И там я вырос стеблем шелковым, –
Меж сов ученых, вечно заспанных,
И мышек легких, перепончатых.
И цвел я там десятилетия,
Цвету еще, седой, недремлющий,
Цвету назло всему столетию,
Такому злобному, кровавому,
Цвету – грядущего предтечею,
Цвету – звездою пустоцветною.
1941

Скамья в саду. Над нею купол
Из черных кружев. Синева
Повсюду, где бы взгляд ни щупал.
Ярко­зеленая трава,
Головки белые ромашек,
Семейка первая скворцов,
И слышен щебет резвых пташек,
Да плеск фонтана. Песнь без слов.
Я очень слаб еще, но руки
Твои меня ведут, бодрят,
И от хождения по мукам
Остался лишь святой обряд.
Мне хорошо с тобою в парке,
Я снова, как младенец, тих,
И благодарен старой Парке,
Что мой не перерезан стих.
Мы на скамье своей зеленой –
Как там на ветке – два скворца:
Луч солнца нужен обновленный
Нам в утомленные сердца.
Мы, как деревьев этих голых
Чернеющие кружева,
Проснемся от лучей веселых,
Зазеленеем, как трава.

Сегодня серо, сыро, жутко,
С деревьев каплет на песок.
Весна еще – как будто шутка,
И первый скрылся мотылек...
Вот и лежу опять в постели
И изучаю потолок,
Где в паутине, как в шинели,
Всю зиму дремлет паучок, –
Мой друг, таинственный и тихий,
Почти бесплотный, как и все
Отшельники, поэты, мнихи,
Живущие в одной красе.
Исчезновеньем, появленьем
Своим нежданным по углам
Он служит мне предупрежденьем,
Приметой верной по утрам.
Свирепые всей жизни шутки
Развили у меня в уме
Прабабушкины предрассудки,
И веру странную во тьме.
Я верю, например, как дети,
Что всякая исчезнет власть,
Исчезнут кандалы и плети,
И пушек ненасытных пасть...

Верую свято, – хоть все мы однажды
Лютыми были зверьми, –
Что от духовной спасительной жажды
Скоро мы станем людьми.

Завтра ль то будет, иль снова столетья
В вечности канут мешок, –
Кто это знает? Но в век лихолетья
Хочется верить часок.

Хочется верить, что рухнут границы,
Стены, – как жизни труха,
Что как привольные будем мы птицы
Всюду летать без греха.

А между тем, вдоль решетки садовой,
Поезд промчался с крестом, –
В каждом окошке солдатик суровый,
Кто без руки, кто с бинтом...

Когда меня внезапно на чужбине
Охватит вновь смертельная тоска,
Я вспоминаю не о Божьем Сыне,
Страдающем за нас уже века,

За нас, священное поправших Слово, –
Я вспоминаю только край родной,
Вскормивший нас, как мачеха, сурово,
Но незабвенный всё же и святой.

И начинаю, как слепец убогий,
Шагать по нем с дубовою клюкой.
Все мысленно я исходил дороги,
Ища себе, хотя б на миг, покой.

И кажется мне, что в траве заметны
Еще следы каких­то милых ног,
Как будто бы года не безответны,
И дождь, и снег следов их смыть не мог.

И ноги те – малюсенькие ножки,
Какие видел я один лишь раз, –
Обутые в парижские сапожки, –
С которых я потом не в силах глаз

Был свесть, когда они в гробу лежали.
И мысленно я припадаю к ним,
К следам в траве, – и все мои печали
На миг уносит Божий серафим.

Я изнывал, как малодушный,
Как маловерный был Фома,
И воздух на чужбине душный
Меня губил, как ада тьма.
Но он с улыбкой лучезарной
Про дивный русский мне язык
Шептал, – и проходил кошмарный
Изгнанья гнет. И Божий лик
Я видел в нем – и вдохновлялся,
И пел восторженно ему
Всё то, что Богу собирался
Я спеть – и краю своему.