Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Я всегда живу так, как чувствую.
Я всегда думаю, как чувствую,
и чувствую так, как пишу,
а пишу — как дышу:
ароматами, ритмами и разными
восторгами, слезами, спазмами,
солеными, терпкими, едкими,
немыслимыми мыслями.

Чтобы домыслы, и помыслы, и промыслы мои
танцевали, извиваясь наподобие змеи,
чтобы реяли, и сеяли, и веяли, как ветер,
ибо есть ли что незыблемей на свете,
чем вольный ветер,
чем вечный ветер?..

Я играю на свирели
или же на мандолине
и не думаю о цели,
не гадаю о причине,
не загадываю рая,
не боюсь я нынче ада:
я пою и я играю —
больше ничего не надо…

Бог с ней, с публикой: понуро
смотрит или обомлела —
вдохновенью трубадура
нет до слушателей дела.
Пусть, невежливый с толпою,
я с огнем порой играю,
я доверился гобою
и от счастья умираю.

Не владею я волшбою,
просто я сейчас в ударе:
я играю на гобое,
я играю на гитаре.
Пусть играю я со смертью
в пышной княжеской палате,
но не думаю, поверьте,
о расплате или плате.
Да, не ел с позавчера я.
Кашляю кровавым сгустком.
Но не думаю, играя,
о жарком и о бургундском.

Накормите ли, убейте,
все равно я неподкупно
буду жать на нервы флейте,
буду бить в утробу бубна.

Чуя кожу тамбурина,
струны и клавиатуру,
я плюю на свист кретина,
на хохочущую дуру.
Я люблю вас очень, люди,
но (прости меня, мадонна!)
я, припавши к струнам лютни
и к мехам аккордеона,
забываю о заботе
всех жующих на планете.
Я играю на фаготе,
я играю на кларнете.

Я играю на свирели
или же на мандолине,
и, не думая о цели,
не гадая о причине
этой музыки, рожденной
У меня в крови и в сердце,
я, как будто пригвожденный
к сонатине или скерцо,
не владею сам собою:
я в угаре. Я в ударе.
Я играю на гобое.
Я играю на гитаре.

Мне компания тромбона
предпочтительней обузы
всех советов Аполлона
и увещеваний Музы.
Даже Гонгора Арготе
не указ мне, в самом деле,
только были бы фаготы
под рукою… И свирели.

Я странник ли неба? Скиталец ли моря?

Небесный ли странник? Морской ли скиталец?
А может, асфальта мирской постоялец?
Маляр ли веселья? Цирюльник ли горя?

Порвал ли поводья? А может быть, взнуздан?
Я тень Гераклита? Я лень Эпикура?
Быть может, по росту могу я быть узнан?

Не знаю. Не знаю. Я — лик трубадура.
Я облик тамбура, я клавиатура,
что плачет о ветре, рыдает о лете…
Рифмую виденья, играю на флейте.

Я жребий бросаю. Я ставлю на карту.
Плевать мне, что нуль образуется в сумме
Но, правда, порою я, выпивши кварту,
сама осторожность и благоразумье.

Играю на флейте. Рифмую виденья.
Я призрак летучий? Бродячая тень я?

А может, асфальта мирской постоялец?
Играю на флейте. Рифмую виденья.

Небесный ли странник? Морской ли скиталец?

Когда-то мне поэзия казалась
серьезным делом. И душой и телом
я был ей предан. Все же оказалась
она сосудом явно опустелым.

Не в том печаль, что часто бракоделом
была она, а в том, что только жалость
она желаньем славы оголтелым
в нас вызывала… Слишком унижалась

она, гордясь высокостью своею.
Не верю в черта и в благую фею,
ни в деловитость я, ни в бесшабашность.

Но верую в тебя, весомость блика,
я, на ветру звенящая былинка,
познавшая и роль свою, и зряшность.

Я глуп. Я нищ. Я малолеток.
Но — властелин марионеток.

Я хохочу в глаза сатрапу,

напяливши колпак ли, шляпу,
берет ли, или же клобук.

Смех разберет. Возьмет испуг
от кукольного представленья
его — сатрапа, — если вдруг
возникну, вызвав подозренья
я клоунадой на арене.

Я недоумок, малолеток,
но — властелин марионеток…

Я в эту женщину влюбился
навек и сразу. Я не стою
ее — как знать? Но эти очи
мне стали счастьем и бедою.

Я в эту женщину влюбился,
как не влюблялся я ни разу.
И не влюблюсь. Она и ныне,
наверное, зеленоглаза.