Владимир Высоцкий - Великие поэты мира - Поэзия

Я все чаще думаю о судьях, —
Я такого не предполагал:
Если обниму ее при людях —
Будет политический скандал!

Будет тон в печати комедийный,
Я представлен буду чудаком, —
Начал целоваться с беспартийной,
А теперь целуюсь – с вожаком!

Трубачи, валяйте – дуйте в трубы
Я еще не сломлен и не сник:
Я в ее лице целую в губы —
Общество «Франс – Юньон Совьетик»!

Бродят

по свету люди

разные,
Грезят

они о чуде —
Будет

или не будет...

Стук —

и в этот вечер
Вдруг

тебя замечу, —
Вот и чудо!

Скачет

по не́бу всадник-

облако,
Плачет

дождем и градом —
Значит,

на землю надо.

Здесь

чудес немало

Есть —

звезда упала, —
Вот и чудо!

Знаешь,

я с чудесами —

запросто:
Хочешь,

моргни глазами —
Тотчас

под небесами!

Я

заклятье знаю —
Ну,

скажи: «Желаю», —
Вот и чудо!

В плен – приказ – не сдаваться, – они не сдаются
Хоть им никому не иметь орденов.
Только черные вороны стаею вьются
Над трупами наших бойцов.

Бог войны – по цепям на своей колеснице, —
И, в землю уткнувшись, солдаты лежат.
Появились откуда-то белые птицы
Над трупами наших солдат.

После смерти для всех свои птицы найдутся —
Так и белые птицы для наших бойцов,
Ну а вороны – словно над падалью – вьются
Над черной колонной врагов.

В тайгу
На санях на развалюхах,
В соболях или в треухах —
И богатый, и солидный, и убогий —

Бегут
В неизведанные чащи, —
Кто-то реже, кто-то чаще, —
В волчьи логова, в медвежие берлоги.

Стоят,
Как усталые боксеры,
Вековые гренадеры
В два обхвата, в три обхвата и поболе.

И я
Воздух ем, жую, глотаю, —
Да я только здесь бываю
За решеткой из деревьев – но на воле!

Нараспашку – при любой погоде,
Босиком хожу по лужам и росе...
Даже конь мой иноходью ходит,
Это значит – и́наче, чем все.

Я иду в строю всегда не в ногу,
Столько раз уже обруган старшиной!
Шаг я прибавляю понемногу —
И весь строй сбивается на мой.

Мой кумир – на рынке зазывалы:
Каждый хвалит только свой товар вразвес.
Из меня не выйдет запевалы —
Я пою с мелодией вразрез.

Знаю, мне когда-то будет лихо;
Мне б заранее могильную плиту,
На табличке: «Говорите тихо!»
Я второго слова не прочту.

Из двух зол – из темноты и света —
Люди часто выбирают темноту.
Мне с любимой наплевать на это —
Мы гуляем только на свету!

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,
Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без
Кто за делом большим, кто за крупной добычей —
в погони
Отправляемся мы <���судьбам наперекор>,
всем советам вразрез.

И наши щеки жгут пощечинами ветры,
Горбы на спины нам наваливает снег...
<���Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век>.

За окном и за нашими душами света не стало,
И вне наших касаний повсюду исчезло тепло
На земле дуют ветры, за окнами похолодало,
Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.

И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры
И жены от обид не поднимают век!
Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век.

Как чужую гримасу надел и чужую одежду,
Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?
До и после, в течение, вместо, во время и между —
Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам
вразрез.

Мне щеки обожгли пощечины и ветры,
Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!
Ах, где же вы, рубли длиною в километры?..
Всё вместо них дела величиною в век.

Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами.
В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!»

Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену – так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, —
Клоун, правда, слишком мрачноватый —
Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, —
Горе наше брал он на себя.

Только – балагуря, тараторя —
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —
Шут сгибался в световом кольце, —
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас —
Будто обезболивал нам роды, —
А себе – защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.

Зрители – и люди между ними —
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.

Он застыл – не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках...

Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, —
Этот клоун был без колпака.