Георгий Раевский - Одинокий прохожий

Своих шагов: глянь, кончился квартал.
А там уж парк: огромные каштаны,
Их куполов торжественный овал
На темном фоне, звездном и туманном.

Смотри, смотри: над серыми домами,
Над уличной убогой пестротой,
В просвете неба, как в огромной раме,
Перекликаясь звонко меж собой,

Проносится стремительная стая.
Ты слышишь: крылья сильные шумят…
В листве блеснула осень золотая,
Дохнул сентябрь, — и вот они летят.

За ними!.. Нет: их подлинной свободы
Не заменить искусственным крылом.
Что зимний холод северной природы,
Озера, реки, скованные льдом!

Его взломает по весне — и пенье
Бегущих вод окрестность огласит.
— Есть север сердца. Есть оцепененье,
Когда оно сожмется и молчит…

Скорей, скорей, пока еще не поздно,
Спеши согреться светом и теплом.
Скорей — чтоб не упасть во мгле морозной
На белый снег беспомощным комком.

Хотя теснее лилии садовой,
Чем полевой, — но и она цветет,
Но и над нею сборщицы медовой
С утра певучий слышится полет.

Неделями потоки солнца льются
На белые большие лепестки,
День изо дня, — пока не раздадутся
Садовника тяжелые шаги.

Но даже срезанная, даже в вазе,
В прозрачно-синем, длинном хрустале,
— Она напоминает о рассказе
Про лилии долины, о земле,

Дыханьем южного сожженной лета,
О кипарисе с тонкою главой,
О водах синего Генисарета,
О чайке за притихшею кормой.

На отдаленном небосклоне
— О, только погляди туда! —
На синем, на державном фоне
Зеленоватая звезда

Слезою крупной и печальной
Дрожит — и чудится: вот-вот
Она во мрак первоначальный
В молчаньи полном потечет.

Откуда эта безутешность
Там, где, казалось бы, — одна
Ненарушимая безгрешность
И царственная тишина?

Есть подвиг радости. Он многих
И трудных подвигов трудней.
Средь будней темных и убогих,
Среди недобрых дел и дней,

Как не отчаяться, как страстно
Не повторить печальных слов,
Тяжелых слов Экклезиаста!..
Как океан без берегов,

Где волны ходят на просторе,
И ветер пену в клочья рвет, —
Людская мгла и скорбь и горе…
В поспешный времени полет,

В его мельканье и круженье
Стремительно вовлечены, —
О царственном происхожденье
Уже не в силах помнить мы.

Не в силах помнить… Но стихийно,
Порой наперекор всему,
Внезапно радости молнийной
Огонь прорезывает тьму.

О, если бы мы дали клятву
В сердцах хранить ее, друзья:
Какую дух собрал бы жатву
На бедной ниве бытия!

Здесь, в мире темном и большом,
Угрюмом и тревожном,
Как хорошо быть чудаком
Бесхитростно-несложным.

Глядит чудак на облака
И думает: как чудно
Их тень проносится слегка
Над полем изумрудным.

На человека он глядит
И думает: как чудно
И ходит он, и говорит,
Его любить не трудно.

Но если он увидит мрак,
И зло, и равнодушье —
Страдает бедный мой чудак,
Как будто от удушья.

Он говорит: «Не может быть,
Ведь мир не так устроен.
Все люди в нем могли бы жить
В согласье и покое.

Друзья, здесь что-нибудь не так,
Подумайте немного!..»
И вот взволнованный чудак
Им говорит про Бога.

Мгла и ветер в океане,
В океане пароход
О большой беде в тумане
Трубным голосом ревет.

А на берегу далеком —
Карнавальные огни;
Веселятся там до срока,
Превращая ночи в дни.

И не видят, с легкой жаждой
Осушая свой бокал,
Что за каждым и за каждой
Входит в освещенный зал.

И не слышен там, на суше,
И в уюте, и в тепле,
Крик: «Спасите наши души!»,
Разносящийся во мгле.