Сергей Рафалович - Пленная Воля

Необязательность стихотворной формы проявляется, между прочим, и в том, что редко она достигаем нужной чеканки, когда мысль полностью и отчетливо укладывается в фразе, когда рождаются меткие эпитеты, яркие характеристики.

Забавный бег различных размеров в стихотворении «Люби — приказанье», значительно испорчен этим; удачная мысль: «А завтра — это дальний край, — Кусок совсем иного мира, — Откуда ни один трамвай — Не возвращает пассажира», — не обрела краткой формулы в двух неудавшихся стихах: «А завтра — это вечера, — Когда грустишь о том, что было». Также испорчена заключительной строчкой звонкость «родословной»: «И горжусь своею родословной, — С большим правом, чем из вас любой».

Но, несмотря на эти недостатки, стихи Сергея Рафаловича, рассудочные и интеллектуальные, как все его творчество, представляют интерес именно тем, что они насыщены мыслями. Однако, больше всего нам понравилось во всем сборнике самое беспритязательное стихотворение о том, как миллиардер Герберт Пирс, проигравшийся в карты, сам обокрал свою квартиру и попал, наконец, под суд как «грабитель собственного дома»:

И автор делает заключение, которое любопытно сопоставить с приведенными выше стихами Тэффи:

разница между поэтами здесь особенно ощутительна:

Выскажем надежду, что поэт не откажет и нам в признании того, что в оценке его стихов мы были столь же справедливы, как полюбившийся ему новый Соломон из Нью-Йорка…

Евгений ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ. «Воля России». Прага. 1924, № 16–17.

Сергей Рафалович. АВГУСТ. Стихотворения. Издательство Л. Д. Френкеля. Берлин. 1924.

Новый сборник С. Рафаловича (стихи 1916–1923 годов) отмечен единством, лежащим вне и, может быть, выше — чисто художественных форм. Нужно его почувствовать, прежде чем обратиться к эстетическому разбору его стихотворений. Тогда станут понятными и внутренне необходимыми избираемые им средства выражения. И достоинства, и недостатки его поэзии обусловлены всем строем его души. Невольно, говоря о его творчестве, заговоришь о «душе», как ни несвоевременно это понятие. К самому мастерству слова и технике поэтической речи он сознательно и надменно равнодушен; не боится общих мест и санкционированных приемов; равно пользуется и фразеологией символизма, и фигурами классического стиля. Спокойно впадает в ошибки, которых мог бы с легкостью избежать, как будто для чего-то эти ошибки ему нужны. То поет, то декламирует, порой по-сологубовски беспредметно напевен, порой суров и жестоко-риторичен. В плоскости стилистики противоречия его манер неразрешимы: но все они объединяются в его «стремлении духа», у него своя истина, непохожая на земные правды и по существу своему невыразимая.

Патетический строй души, незыблемость и торжественность «законов сердца» кажутся чопорностью тем, кто в поэзии любит игру. Автор сознает свое одиночество: он, Дон-Кихот, «гордится высокой родословной; последний из рыцарей святого Духа» не отрекается от «розы алой посреди щита». Романтическая вера оживляет умершие слова о «вечном блаженстве», о «любовном подвиге», о «нежданном, чуждом Крае»: — погибшее, как стиль, возрождается, как переживание. Риторика возвышенных чувств загорается и греет, огонь не нарисованный. Стихи крепнут в нем, звучат тяжело и важно. Мы, возлюбившие легкость, удивляемся и слушаем.

К. В. <���Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) — историк литературы, лит. критик, эссеист. — В.К.>Газета «Звено». 1924, 19 мая.

Сергей Рафалович. ТЕРПКИЕ БУДНИ СИМОН ВОЛХВ.

Первая из этих двух книг — небольшой сборник приятных, гладких, мелких стихов. Их мягкость порою переходит в слабость, гладкость — в многословие. Для того чтобы сказать, например, что наступили сумерки, вряд ли нужна такая расточительность: «Но день бледнел, бледнел и гас, пока не наступил предсмертный час на склоне дня, на зыбкой грани мрака, тот час, который мы зовем не ночью и не днем, а часом между волком и собакой». Шесть строк вместо двух слов. Недостатком творчества Сергея Рафаловича нужно признать и склонность к тем общим идеям, которые спокон веков встречаются в стихах, не становясь от этого ни более верными, ни менее ветхими. Сравнивать город с «разодетой проституткой», утверждать, что люди — это маски, что земля «тупо вертится», что любовь — «сладчайший и мучительный грех», все это — дешевый поэтический пессимизм и в смысле творческом — линия наименьшего сопротивления. Зато там и сям меж двух вялых строк встречается у Рафаловича подлинно прекрасный стих, как, например, этот ответ души ее создателю: «ненужной телу я была и, с ним не споря, завернулась, как в белый саван, в два крыла».