Сергей Рафалович - Пленная Воля

«Не видал ли, милый, сына?»
— Что ты, бабушка? какого?
ведь Россия не пустыня… —
Но упрямо шепчет снова:

«Сына, сына родила я,
отдала я сына людям…»
Так твердила и другая,
та, чью скорбь мы помнить будем.

Говорю ей: был когда-то
распят Сын жены небесной;
но былому нет возврата,
к жизни нет тропы воскресной.

Подняла худую руку,
засветилася слезами:
«Нашу алчущую муку
ты ль не принял вместе с нами?

Где томленье безысходней
и безрадостнее бремя?
Разве благости Господней
здесь не место и не время?

Распинаем ежечасно,
жертвой Господу угодной,
сын смиренный и безгласный,
и холодный, и голодный.

И с тех пор, как был впервые
путь проложен из могилы,
ходят матери земные,
ищут, кличут: где ты, милый?

Не видал? Ну Бог с тобою…»
И пошла тропой тернистой:
в степь? иль в небо голубое?
к людям грешным? иль к Пречистой?

Так без ласкового слова
друг от друга побрели мы…
Не признала ты родного,
не узнал и я родимой.

Не мечом, копьем и шпагой,
не палицею Геракла
и не луком Одиссея
свой народ вооружу:
только гневом и отвагой,
где доныне не иссякла,
кровью жгучею алея,
месть, сердца заворожу.

В деле нужном, в деле правом,
в правде, кровью напоенной,
глубь пронзающей корнями
и восставшей из могил,
есть обет грядущим славам,
року вызов непреклонный,
закаленная огнями
сила всех превыше сил.

Этой мощью неучетной,
этой правдой вековою,
этим правом неоспорным
мы засеем жизнь, как новь,
если, встав стеною плотной,
вознесем над головою
белый крест на стяге черном —
в гневе яростном — любовь.

Не в первый раз над людною Европой,
где жизнь кипит в негаснущем котле,
где жаждут власти прежние холопы
и прежние вожди с венцами на челе
склоняются к грохочущей земле
в тревоге тайной, в гордости напрасной,
где новый строй творится ежечасно
среди твердынь, колеблемых толпой, —
проносится, как вихрь свирепый и слепой,
угроза древняя кровавых столкновений.
И тучи черные плывут, сгущая тени,
над блеском суетным, струящимся вокруг,
с Заката на Восток и с Севера на Юг,
во все концы земли до самых крайних граней.
Не в первый раз незримый призрак брани
врывается на пир и пишет на стене
слова зловещие десницею кровавой.
И сотрясаются великие державы,
как челны утлые, подвластные волне.
Но бдят правители, но трезвый разум бдит:
для буйных есть узда и для покорных — щит,
оплот для трепетных, уступки для отважных,
посулы для глупцов и деньги для продажных.
Быть может, лучше так, когда рычащий гнев
мгновенной прихотью в сердцах рожден случайно.
Но там, где долгие века преодолев,
вражда скрывается, как страсть цветущих дев,
и душу вещую объемлет с мощью тайной,
где не решен вопрос: кому из двух пребыть? —
и в гибели врага — залог существованья,
где надо все отдать иль можно все добыть, —
бесцелен хитрый торг, презренны колебанья
и быть безумным — значит мудрым быть.

Давно пора трусливые расчеты
оставить тем, кто верит не в судьбу,
достойную великого народа,
и приковал к позорному столбу
души могучей вольные полеты.
Когда тюремщиком не будет воевода,
когда меж витязей не будет палача
и страх забудется пред угнетенным братом, —
душой отточенной, как острие меча, —
не бремя жалкое бессмысленно влача
раздоров мелочных по избам и палатам, —
мы дружно понесем свой жребий вековой,
верны судьбе неведомой доныне,
но с поднятой высоко головой
в сознании оправданной гордыни.
Давно пора врага не видеть там,
где жизнь подходит к ветхим воротам,
воздвигнутом владыками былыми.

В огне сверкающем и в едком дыме
пожара грозного, объемлющего мир,
свершается судьба, то буйная, как пир,
то незаметная, как будни человека.
Позор на тех, кто немощным калекой
плетется за толпой, прошедшей путь кровавый,
иль под ярмо давно поблекшей славы
ее склонить пытается опять.
Ни мир, ни жизнь дорог не знают вспять.
И если каждый верит по-иному
и правду чтит не брата, но свою, —
пусть этот спор решится не в бою,
где пламя жжет и сено и солому.
Решится спор не прихотью земной,
не силою того, кто властью избалован
и против нас восстал. Он все же нам родной,
и жребий нам один навеки уготован.