Сергей Рафалович - Пленная Воля

Путь многолетний прошедшие рядом
Спутники, муж и жена,
Там, обменявшись тоскующим взглядом,
Выпили оба до дна

Жизни согласной душистый напиток,
Горькое зелье разлук.
Счастья былого исписанный свиток
Выпал из старческих рук.

Все и пришло, и ушло в свое время,
Жажду души утолив;
Страстных желаний тяжелое бремя
Смыли прилив и отлив.

Было так близко от них до могилы,
Ровен и гладок был путь, —
Глаз пригляделся, примерились силы,
Явность рассеяла жуть.

Нежно и мирно прощанье свершилось;
Память тиха и нежна.
Тихо баюкает все, что любилось,
Нежно грустит тишина…

Долгие годы прожив одиноко
В сонме детей и внучат,
Знает вдова, что стремнины потока
Юных от старых умчат;

Знает, что все увядает, что спеет,
Снов, как цветов, не вернуть;
Знает, что слабая старость сумеет
С кресла в могилу шагнуть…

В белом чепце над кудрями седыми,
С добрым и грустным лицом,
Бабушка жизнь доживает с живыми,
В прошлом живет с мертвецом.

Над свежей могилой в раздумье немом
Склонилась она и застыла.
Безмолвно, пустынно и тихо кругом,
Тиха и безмолвна могила.

И тихо, должно быть, под рыхлой землей,
Покорной привычным обрядам,
Где мертвый ребенок с умершей мечтой
Навек успокоились рядом.

Пусть нет им возврата, пусть нет им следа,
Пусть с прошлым грядущее схоже:
Лишь то, чего жизнь не вернет никогда,
И жизни, и счастья дороже.

Могильной плитой ограничен простор,
Бессильные руки повисли,
Угасшие взгляды гасят ее взор,
И мертвыми скованы мысли.

Под черной вуалью не видно лица, —
Над гробом ей жизни не видно.
Одно лишь страшит ее: жить без конца,
Одна только смерть ей завидна.

Глядит и не видит, и спит наяву,
К призывам живущих глухая.
И кто б ни сказал ей: «Тобой я живу»,
Ответила б: «С ним умерла я».

Старая, добрая, тихо-ворчливая,
Голову клонит, не выпрямит плеч,
Стонет, кряхтит, — не уступит, ревнивая,
Права трудиться, журить и беречь.

Щеки и лоб все изрыты морщинами:
Ночи бессонные, черные дни; —
Чуждой тревогой, чужими кручинами
Верное сердце томили они.

Вспомнит ли прошлое — дети любимые,
Дети чужие глядят на нее,
Плачут, смеются, болеют родимые,
Шепчут про горе иль счастье свое.

Им отдала она дни беззаботные
Только однажды цветущей весны,
Жизни безропотной годы бессчетные,
Женскую ласку и девичьи сны.

Им отдала бы и старость недужную,
Угол насиженный в доме чужом,
Жизнь для живых и умерших ненужную,
Больше чем жизнь свою — мысль о былом.

Ходит — плетется, привычками связана,
— Руки ласкают и губы ворчат, —
Точно хранить и поныне обязана
Бабушка дочку иль малых внучат.

В белой косынке, в переднике белом,
С нежностью скорбною в светлых очах,
Зовам телесности чуждая телом,
Тихо врачует страдающий прах.

Счастья земного лучи и напевы
Стойкое сердце не могут увлечь.
Пусть, соблазняясь, терзаются девы, —
То, что не ценно, не трудно сберечь.

Все, что случайно даровано было,
С чем беспричинно связал ее рок,
Вырвала с корнем — и руки раскрыла,
В бездну свергая увядший цветок.

Светлой тропою незримой свободы
Молча идет, не сбиваясь с пути,
Там, где бесцельно теснятся народы,
Там, где владыки не в силах пройти.

Жизнь отдала она горю чужому,
Чуждым страданиям жаждет помочь.
Бледная, белая, светит больному
Точно звезда, прояснившая ночь.

Телом огромным движений не делая,
Точно по суше плывет,
Медленно движется баба дебелая,
Выпятив грудь и живот.

Щеки отвисли мешками мясистыми,
Нос — как изогнутый нож.
Щурится глаз под бровями пушистыми,
Стан на колоду похож.

Вся, как икона, камнями увешана;
В бархате вся и шелках;
Властью хмельна, на почете помешана,
Любит лишь зависть и страх.

Сладко ей женщин унизить нарядами,
Блеском камней ослепить;
Гордым презрением, дерзкими взглядами
Встречных, как челядь, дарить.