Бахыт Кенжеев - Невидимые

вся идея Бога, да и бессмертия, может убедительно объясняться слабыми
взаимодействиями. Я охотно верил ему, да и теперь бы не прочь,
если бы в доме не кончился весь алкоголь, остроумно изобретенный арабами,
а потом отнесенный их же пророком к числу смертных грехов. Снова ночь

разевает маленькую зубастую пасть, машет кожистыми своими крыльями,
испуская ультразвук, слышный только животным, вздрагивающим во сне.
По бульвару бредет девица, застегивая кофточку, бормоча «Напоили меня».
Но и это, вероятно, не важно. Тень ли Эйнштейна, тоскующая наедине

с тенью, скажем, Нерона, или той же Сафо — с потусторонними раскладами
не знаком никто, даже один Адам, протягивающий руку самоуверенному патриарху
на пересохшем гипсе. Задираю голову, роняю на землю берет — для рая, для ада ли
яблоневый сад перегружен плодами — пахучими, одичавшими? Блажен соорудивший арку

и крутокирпичный свод, блажен покаявшийся, большеухую и хромоногую
таксу накормивший остатком тайного ужина, невзирая на черные маховые перья
озабоченного светоносца. «Да, — кивал я ему смущенно, — на свете имеется многое,
что и не снилось нашим ученым». В час псалмопевца, в час пения и веселья

(я скажу торжественно) ясно синеет матовый отблеск осени мироздания,
юный пьяненький Иоанн третью неделю ожидает письма от неверной Эллы,
и под шершавый аккордеон, шатаясь, распевает саратовские страдания,
чтобы обглоданной костью стучали соседи снизу в расписной потолок капеллы.

***
То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая, предчувствуя землю эту,
я — чего лукавить! — хотел бы еще пожить, пошуметь, погулять по свету,
потому-то дождливыми вечерами, настоя зверобоя приняв, как водится,
с неиссякшей жадной надеждою к утомленной просьбами Богородице
обращаюсь прискорбно — виноват, дескать, прости-помилуй, и все такое.
Подари мне, заюшка, сколько можешь, воли, а захлебнусь — немножко покоя.

Хорошо перед сном, смеясь, полистать Чернышевского или Шишкова,
разогнать облака, обнажить небосвод, переосмыслить лик его окаянный.
Распустивши светлые волосы, поднимись, пречистая дева, со дна морского,
чтобы грешника отпоить небогатой смесью пустырника с валерьяной.
Хороша дотошная наша жизнь, средоточие виноватой любви, непокорности и позора,
лишь бы только не шил мне мокрого дела беспощадный начальник хора.

***
Остается все меньше времени, меньше вре…
Постаревшие реки покорно, как дети, смежают веки.
И облетевшие клены (да и любые деревья) в ледяном стоят серебре
Как простодушно сказали бы в позапрошлом —
да, уже позапрошлом — веке.

Где же оно, вопрошаю гулко, серебро моих верных и прежних рек?
На аптечных весах, вероятно, там же, где грешников грозно судят.
Не страшись карачуна, говаривал хитроумный грек,
Вот заявится, вытрет кровь с заржавелой косы — а тебя-то уже не будет.

Только будет стоять, индевея, деревянный архангел у райских врат,
облицованных ониксом. В безвоздушной пустыне белеют кости
алкоголиков некрещеных. Мне говорят: элегик. А я и рад.
Лучше грустью, друзья мои славные, исходить, чем злостью.

Лучше тихо любить-терпеть, лучше жарко шептать «прости»,
Выходить на балкон, вздрагивая от октябрьского холода
на запястьях. Пить-выпивать, безответственные речи вести.
Я, допустим, не слишком юн. Но и серафимы явно немолоды.

***
Состязаться ли дуньке с Европой,
даже если не гонят взашей?
Запасной сарафанчик заштопай,
молодые карманы зашей.
Слышишь — бедную Галлию губят,
неподкупному карлику льстят,
благородные головы рубят —
обожженные щепки летят
и теряются в автомобильных
пробках, в ловчих колодцах очей
голубиных. До луврских ткачей
и до их гобеленов обильных —
что им, звездам Прованса, холмам
обнаженным, где римский роман
завершается? И — не свобода ли
есть первейшая ценность? О да!
Но ее одурманили, продали.
В коммунальном стакане вода
подземельная пузырится.
Дождь — каштановый, устричный — льет
в Фонтенбло. Обнищавшая птица
(скажем, сыч) воровато клюет
беспризорные зёрна. Пшеничные?
Нет, ячменные. Видимо, личная
не сложилась, да и подобрать ли
рифму к милостыне? Черное платье
тоже вымокло, солнцу назло.
Нелегко. И тепло. И светло.