Бахыт Кенжеев - Невидимые

***
Попробуй бодрствовать, тревожась от души.
Поставь ромашки — не в бутылку, в вазу, —
включи кофейник, хлеба накроши
ночному ангелу, чтоб улетел не сразу

под проливной. Всего у нас сполна
Над липами сияют крючья молний.
Я думал, ангелы похожи на
младенцев с крыльями, а этот гость безмолвный —

он с голубя, не больше. Жаль, что я
не богослов, а то бы в строгой лемме
я доказал бы, как для бытия
бесплотное, живое это племя

необходимо — как твои глаза,
как меж ладоней спичечное пламя,
как поздняя октябрьская гроза
над Патриаршими прудами…

***
Мне снилась книга Мандельштама
(сновидцы, и на том стоим),
спокойно, весело и прямо
во сне составленная им.
Листая с завистью корявой
написанное им во сне,
я вдруг очнулся — Боже правый,
на что же жаловаться мне?
Смотри — и после смерти гений,
привержен горю и труду,
спешит сквозь хищных отражений
провидческую череду —
под ним гниющие тетрадки
гробов, кость времени гола,
над ним в прославленном порядке
текут небесные тела —
звезда-печаль, звезда-тревога,
погибель — черная дыра,
любовь — прощальная сестра,
и даже пагуба — от Бога…

***
Щенок, перечисливший все имена
Господни, с печалью на пяльцы
натянутой, дом свой меняющий на
сомнительный чин постояльца —
вдыхающий ртутные зеркала,
завязший в заоблачной тине —
циркач мой, не четверть ли жизни прошла
в пустых коридорах гостиниц?

Подпой мне — не спрашивай только, зачем
мурлычу я песенку эту —
я сам, как лягушка в футбольном мяче,
мотаюсь по белому свету.
Пора нам и впрямь посидеть не спеша,
вздохнуть без особого дела,
да выпить по маленькой, чтобы душа
догнать свое тело успела —

легко ль ей лететь без конца и кольца?
Ни делом, ни словом не связан,
уездный фотограф уже у крыльца
стреляет пронзительным глазом,
что прячет он в складках ночного плаща?
Шевелится ручка дверная,
как ленточка магния — тихо треща,
сияющий пепел роняя…

***
…торопливый, убыточный, дьявол с ним
что мне даст календарь? Что мне эти числа?
Не тверди о забывшихся гробовым
сном — еще ты в сумерках не разучился
совещаться с кукушкою и совой —
но неровен час, и с любой минутой
истираются зубчики часовой
шестеренки, время ветшает, будто
существо из плоти и крови, лев
перепончатокрылый в садах кромешных,
где восточный ветер гудит, одолев
жалкую дверь в мировой скворешник.
Дернув водки, напористы и просты,
молодые волчата выносят вотум
недоверия Господу, только ты
до отчаянья зачарован круговоротом
вещества в природе — кошачий глаз
расширяется, лучи световые гнутся —
от воды к огню, от базальта в газ —
повторяй: мне всегда есть куда вернуться.

***
Зачем меня время берет на испуг?
Я отроду не был героем.
Почистим картошку, селедку и лук,
окольную водку откроем,
и облаку скажем: прости дурака.
Пора обучаться, не мучась,
паучьей науке смотреть свысока
на эту летучую участь.
Ведь есть искупленье, в конце-то концов,
и прятаться незачем, право,
от щебета тощих апрельских скворцов,
от полубессмертной, лукавой
и явно предательской голубизны,
сулившей такие знаменья,
такие невосстановимые сны,
такое хмельное забвенье!
Но все это было Бог знает когда,
еще нераздельными были
небесная твердь и земная вода,
еще мы свободу любили, —
и так доверяли своим временам,
еще не имея понятья
о том, что судьба, отведенная нам, —
заклание, а не заклятье…

***
Наиболее просвещенные из коллег
уверяют, что я повторяюсь, что я
постарел, но не вырос. Влажный вечерний снег
бьет в глаза, и перчатки куда-то пропали. Стоит
ли мельтешить, оправдываться на бегу,
преувеличивая свои достоинства во сто
раз — если что и скажу, то невольно, увы, солгу —
без дурного умысла, без корысти, просто
по привычке. От правды в холодный пот
может бросить любого, затем-то поэт, болезный,
и настраивает свой фальцет-эхолот,
проверяя рельеф равнодушной бездны.

В сталактитовых сумерках, когда разницы нет
между ведущим, между ведомым
и неведомым, зажигая свет
в месте, которое я называю домом
(а зачем, если астры и так горят?),
наконец очнусь и лицо умою —
на гранитной равнине, где виноград
вымерзает каждой седьмой зимою, —
я еще готов затвердить, задеть,
заговориться, перед людьми позорясь,
битый час с похмелья готов глядеть
в ослепительную ледяную прорезь
в небосводе, открытую только мне.
Похититель пения при луне,
перестарок-волк, как сияет она, вернее —
схороненное в пустоте за нею…