Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

А дождь все льет. И вот уж только край,
край моря, краешек едва мне виден.
И море кануло в туман. А он ревниво
уносит вслед за морем гул стволов,
таких невероятно-достижимых…
Ко мне не наклонятся их вершины
и не прошепчут, что они мертвы.
Все умерло, все умерло. И смыт
дождливый вечер ливнем глаз моих.
Кто видит в темноте?
Кто просит тени?
Кому мешают звезды по ночам,
и кто хотел бы, чтоб погасли звезды?
Но море умерло, как рано или поздно
все умирает, возвращаясь к нам.
И остается лишь — ты слышишь, слышишь —
лишь разговор, отрывистый, невнятный,
где все слова темны и непонятны,
и в сердце заползающая дрожь,
что все вернется вновь, а ты — умрешь.

По недавно опавшим соцветьям жасмина
и сраженным зарею ночным чудоцветам
этим памятным первым октябрьским утром
я сбегаю от жизни в далекое детство.

Кто ты, маленький призрак, так явственно схожий
с той ребячьей фигуркой на раннем рассвете?
Ты бредешь по мостам через речку у моря,
а в глазах еще сны, за ночь вплывшие в сети.

Ты на ощупь тасуешь событья и даты
и с тоской наизусть огибаешь кварталы —
ведь в конце этих улиц сегодня и завтра
тот же скучный учебник тебя поджидает,
тот же класс, та же школа и все то же самое.

Но за данной вершиной любой пирамиды,
за окружностью плоских земных полушарий
возникают вершины араукарий,
круг арены под небом
и буйство корриды.

Воскресенье, поездка, повозка и козлы —
все в похожей на поднятый хлыст единице,
а нули, как на бочках бездонных ободья,
в корабельные трюмы спешат укатиться.

На стене распростертое мертвое море,
небогато расцвеченное островами,
никогда не услышит, как море живое
голубым кулаком по дверям барабанит.

Что тебе тот король на старинной гравюре,
за коня королевство отдавший в уплату,
если рядом река неотступно горюет
о чужом короле, здесь разбитом когда-то.

Как невольник, прикованный цепью к галере,
к опостылевшей парте прикован часами,
ты глядишь сквозь решетку из строк параллельных
на кораблик под белыми парусами…

Это все мне явилось октябрьским
утром в ярко-красных, сраженных зарей чудоцветах
и опавшем жасмине…

Я ухожу сейчас, сейчас… В далекий путь я ухожу…
Я не скрываю больше слез, нет, я их больше не стыжусь, —
опять приспел мой страшный час,
и плачу, плачу, плачу я.
Я ухожу сейчас, сейчас…
Меня неслышно за собой уводит давняя печаль.
И плечи сгорблены мои, и сыплет осень блеклый лист на них,
и мокрое лицо сечет дождем.

Мне так легко, закрыв глаза, войти в тебя, о город мой!
Пройти по улицам твоим, знакомым улицам твоим…
Меня ведет мой поводырь — осенне-мертвенная жёлть,
она кружится возле ног, ложится на плечи плащом…
Уйдите все. Я снова здесь.
Я так спешил, я так спешил к тебе, о город мой родной!

Шальной девчонкой катит с гор
болтунья речка… О простор
тех голубых и добрых дней, я вновь приветствую тебя!
В саду с Артуро разговор, шеренги черных тополей,
недавним зноем испитых,
и Ньебла, мой щенок, звенит, резвясь, ошейником своем.

И вот уже за перевал склонилось солнце. И холмы
в осенней ржавчине лежат.
Но бремя осени душа не в силах больше выносить,
и, сгорбившись, бредет она
по ржавым склонам наугад.
Раздвинув поздние цветы, сквозь стены ветхие войдет
она в давно безлюдный дом:
немая мебель оживет, вздохнут истлевшие ковры,
души заслышав тихий шаг.
А я настойчиво, как маг,
все вызываю чью-то тень в закатном пламени лучей…
Жасмина белая капель, мерцая, тянется за ней.
Но вот уж выбился из сил вечерний свет. И желтизна
осенних листьев тяжела: ведь я весь день ее ношу…
Я, полумертвый, ухожу. Я ухожу из этих мест,
где кедры и фонтаны спят.
По лестнице щербатой в сад сбегу,
забьюсь в сетях плюща
и в содрогании воды увижу вновь себя таким,
каким я здесь когда-то был…
И ночь меня застанет здесь в слезах:
несу издалека ту осень на своих плечах.
Никто не может мне помочь,
и плачу, плачу, плачу я
на пепелище в эту ночь.