Джон Китс - Малые поэмы

И Ламия «о да» рекла с довольным видом.

И юноша полночною порою

Шепнул: «Но как зовешься? Ведь не скрою:

Робел спросить, поскольку – не вини! —

Не смертным, но богам тебя сродни

Считаю… Только много ль есть имён,

Чей блеска твоего достоин звон?

А друг, иль кровник сыщется ли в мире,

Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?»

«Нет, – Ламия сказала, – в этом граде

Я не дружу ни с кем, покоя ради;

Родителей давно похоронили,

И с плит могильных не сметает пыли

Никто – ведь я, последняя в роду,

Живу тобой, и к мертвым не иду.

Зови друзей несчетно в гости; лишь —

О, разреши молить, коли глядишь

С улыбкой вновь! – на празднество любви

Лишь Аполлония ты не зови!»

Причину столь необъяснимой просьбы

Стал юноша выпытывать; пришлось бы

Искусно лгать – и госпожа ему

С поспешностью навеяла дрему.

Невесте в оны дни велел обычай

На склоне дня покров надеть девичий

И встречь цветам, огням и брачным гимнам

Катить на колеснице во взаимном

Согласии с любимым… Но бедна,

Безродна Ламия! Совсем одна

Осталась – Ликий звать ушел гостей, —

И поняла: вовек не сладить ей

С беспечной спесью и безмозглым чванством.

Задумалась – и занялась убранством

Жилища: ожидалось много люда.

Не ведаю, кем были, и откуда,

И как сошли помощники – но крылья

Незримые шумели; и усилья

Несчетные свершались в зале главном.

И трапезный чертог предстал во блеске славном.

И тихий стон таинственного хора —

Единственная, может быть, опора

Волшебным сводам – полнил дома недра.

И, свежеизваянные из кедра,

Платан и пальма с двух сторон листвой

У Ламии сплелись над головой.

Две пальмы – два платана: в два ряда

Тянулась, повторяясь, череда

Сия; и восхитительно сиял,

Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.

О, сколь возникших угощений лаком

Был вид и запах! И безмолвным знаком

Дает уведать Ламия: она

Почти довольна и ублажена;

Незримым слугам остается лишь

Умножить роскошь всех углов и ниш.

Где мраморные прежде были плиты,

Явилась яшма; сделались увиты

Стволы резные враз лозой ползучей.

И дева, обойдя чертог на всякий случай,

Не огорчилась ни одним изъяном,

И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном

Чертоге мирно, тихо… Но туда

Придет, увы, гостей разнузданных орда.

День возблистал, и огласился сплетней.

О Ликий! О глупец! Чем незаметней

Дары судьбы заветные – тем краше;

К чему толпе глядеть на счастье наше?

Гурьба стекалась; каждый гость весьма

Дивился, не прикладывал ума —

Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:

На этой улице просветов нет,

И негде строить. Чьим же был трудом

Высокий, царственный восставлен дом? —

Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.

А некто был задумчив и суров,

И медленно ступил под чудный кров.

Се Аполлоний. Вдруг смеется он —

Как будто к тайне, множество препон

Чинившей для рассудка, найден ключ,

Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

И юного, перешагнув порог,

Узрел питомца. «Твой обычай строг,

О Ликий, – старец рек. – Придя незваным,

Тебя стесняю: вижусь черным враном,

Непрошеным губителем веселья

Младым друзьям; но не могу отсель я

Уйти – а ты прости». Залившись краской,

Учителя со всяческою лаской

Во внутренние двери Ликий ввел:

Заслуженный болезнен был укол.

Был трапезный несметно зал богат:

Повсюду блеск, сиянье, аромат —

Близ каждой полированной панели

В курильнице сандал и мирра тлели;

Треножником священным возносима

Над пышными коврами, струйку дыма

Курильница подъемлет; пятьдесят

Курильниц – пятьдесят дымков летят

К высоким сводам; токи сих курений

Двоятся в зеркалах чредою повторений.

Столов двенадцать облых там на львиных

Вздымались лапах; там в сосудах винных

Играла влага; и златые, тяжки,

Теснились кубки, чары, блюда, чашки;

И яствами бы каждый стол возмог

Цереры трижды преисполнить рог.

И статуя средь каждого стола

Во славу божеству поставлена была.

При входе каждый гость вкушал прохладу

Набрякшей губки – добрую отраду:

Раб омывал гостям стопы и пясти,

А после – током благовонной масти

Влажнил власы; и юные пиряне

В порядке, установленном заране,

Рассаживались в трапезной, дивясь,

Откуда роскошь здесь подобная взялась.

И тихо льется музыка, и тих

Звук эллинских речей – певучесть их