Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2 - Сборник современной прозы и поэзии

Я очень быстро, пожалуй, уже через месяц после прибытия, понял, что Израиль родиной для меня стать не может. Здесь всё – и природа, и люди – казалось мне чуждым. Это сознание вначале угнетало меня, ведь с ранних лет мне внушали, что человек не может существовать без родины. Но полностью отдавая себе отчет, что подобные мысли – не более, чем советские суеверия, пережитки навсегда ушедшей эпохи, я смог окончательно излечиться лишь спустя годы, наткнувшись в Интернете на статью достаточно молодого, но уже приобретшего определенную известность американского русскоязычного публициста. Вначале меня покоробила очевидная самовлюбленность автора – в качестве эпиграфа он взял строки из своего же более раннего опуса, но, прочтя несколько абзацев, я не смог удержаться от восхищения смелостью его мысли и точностью формулировок. В статье уничижительной критике подверглись ни больше ни меньше стихи самого Пушкина – те, что воспевают «любовь к отеческим гробам».

«Отчего якобы естественное и возвышенное чувство имеет такой ярко выраженный некрофильский оттенок?», – саркастически вопрошал автор, – «неужели в этой самой родине нет ничего более жизнеутверждающего и достойного симпатии?». Далее эссеист подверг скрупулезному анализу прочие компоненты, составляющие в сознании обывателя понятие «родина» – природу мест, где прошло детство, язык, на котором говорили отец и мать, этнографический тип соплеменников, инстинктивно принимаемый за эталон красоты, и пришел к беспощадному, но логически безупречному выводу, что все они – суть иллюзии, продукты зомбирующего воздействия пропагандистской машины государства. Поэтому люди, еще не потерявшие способности мыслить, должны как можно скорее освободиться от этой духовной кабалы, ибо если человеку и надлежит иметь родину, то только ту, которую он сам сознательно и безо всякого принуждения выберет из множества альтернатив. Только такая родина достойна любви и верности.

Ну конечно же! Я и сам давно уже так думал, но не мог, точнее, не находил в себе достаточно интеллектуальной храбрости, чтобы обратить свои аморфные полумысли в кристаллическую твердь знания. Теперь же я почувствовал себя свободным, как царевич Гаутама в момент просветления. Освобожденный от суеверных представлений прошлого, я пошел дальше выводов американского памфлетиста. Разве может по-настоящему деятельный и талантливый человек удовлетвориться меньшей родиной, нежели весь мир?! Чем мощнее интеллект, тем теснее ему в каких бы то ни было национальных рамках. Я талантлив, и потому проблема выбора родины для меня вообще не существует. «Весь мир – моя держава!», – повторю я вслед за железнотелым героем Фирдоуси.

Не достойны ли жалости многочисленные мужчины и женщины, в силу бесталанности своей вынужденные довольствоваться лишь тем немногим, что предоставляет им убогая родина? Вот, кстати, великолепный экземпляр, будто созданный для иллюстрации моих мыслей – религиозная еврейка, не достигшая, пожалуй, ещё и двадцати лет, в длинной до пят шерстяной юбке и каком-то бесформенном кафтане бурого цвета, мешковато сидящем на худых плечах, с копной жестких неподвластных расческе волос, напоминающих мотки черной проволоки, с бледным лицом, на котором виднеются крапинки угрей – доказательства фанатично оберегаемой девственности. Ну, и конечно же, нос – мясистый ашкеназский нос с обширными порами, который и мужчину-то не красит, а уж для женщины и вовсе является смертным приговором каким бы то ни было надеждам на привлекательность. При этом глаза её на удивление красивы. Большие, с длинными черными ресницами, темно-карие – бездонные – да простят меня за использование расхожей метафоры, которая в данном случае как нельзя более применима, ибо темные очи на бледном лице, словно колодцы посреди залитой солнцем мраморной площадки, казались необычайно глубокими.

Готов побиться об заклад, что в доме у неё даже нет телевизора, ведь богобоязненные иудеи полагают сей прибор источником всевозможных соблазнов, а потому несовместимым с еврейским образом жизни. За всю жизнь девушка вряд ли прочла хоть что-нибудь, кроме благочестивых сочинений древних и современных раввинов. Лишь недавно достигнув совершеннолетия, она, скорее всего, уже в этом, самое позднее, в следующем году выйдет замуж, и жизнь её превратиться в бесконечный калейдоскоп беременностей, родов, кормлений, смен подгузников и прочих забот о младенцах, прибывающих почти ежегодно. В плодовитости она превзойдет и Рахиль, и Лею, и всех их рабынь вместе взятых и сама родит десять, может быть даже, двенадцать детей – целое племя. И я бы ни на секунду не усомнился, что юная еврейка и не достойна иной судьбы, если бы не пронзительный, исполненный мысли и чувства взгляд огромных темных глаз.