Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2 - Сборник современной прозы и поэзии

Звуки, заполнившие лестничную площадку стали резче.

– Вызывайте милицию! – скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки, принялась барабанить в дверь музыкантши. – Откройте! Милиция…

– Какая милиция? – переспросила дородная женщина с кастрюлей в руках.

– Та, которая скоро приедет! – огрызнулась зачинщица. – Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!

Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило исключительно соседей: слух щадил одинокую старушку и дарил ей волшебный обман – иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев… Иллюзию счастья.

И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир – в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Ларя Благинская. Зима1941 год. Зима. Декабрь. Ленинград Воет метель. Тикают ходики. Обстрела пока не было. Голова, как в тумане, мысли путаются, нестерпимо хочется есть. Нестерпимо… Ноги в больших валенках стылые, чужие. Ларя, тихо перебирая шаги, подходит к глухому черному окну и представляет, что видит за ним заснеженную улицу, брошенный троллейбус, дорогу, по которой он раньше ходил. Дорога теперь запружена закутанными людьми с ведрами и санками. Но не ради этого Ларя там встала. Она стоит у ледяного окна, потому что сквозь забитую фанерой раму, плотную штору видит художника…

Художника на самом деле Ларя видела только раз, давно, в конце ноября. Он стоял перед мольбертом на противоположной стороне улицы и рисовал. Ларя попросила маму подойти к нему. Мама согласилась. Тогда они обе застыли у него за спиной, смотрели, не могли оторвать глаз… Ларе сделалось тепло, хорошо, покойно. Художник стоял в снегу, смотрел на ледяной мир, а рисовал лето. Летний город, летнюю улицу, зеленые деревья и ослепительное солнце. От ярко желтого Ларя зажмурилась, заулыбалась. Улыбка вышла тугой, некрасивой, но внутри что-то шевельнулось, оправилось и больше не хотело засыпать. Это начало уходить безразличие.

…Вновь обстрел. Ларя глянула на потолок, стену, у которой стоит пианино, отметила новые паутинки трещин. Уши заложены, трудно глотать. Мамы нет. Ворочается в подушках бабушка, стонет в неспокойном сне.

На сегодня о художнике придется забыть. Ларя ложится к бабушке под бочок. Они обнимаются и проваливаются в бездонный сон. С Ларей бабушка спит спокойней. Они проспят так, ни разу не проснувшись, до прихода мамы.

Мама будит их долго, упорно. Просыпаться трудно. Но мама не только пришла сама, она принесла им жизнь. Хлебушек. И потому, Ларя еще минуточку полежит и встанет. Честное слово.

У них есть чурки для самовара. Много чурок. Скоро будет горячий чай. Мама сядет за стол, возьмет доску, большой нож и примется делить пайки поровну. Свой большой, и их с бабушкой – крошечные. На сегодня. На утро. На день. Вечером она принесет снова.

Потом, когда всё поделено, бабушка подзывает Ларю и просит забрать у неё два брусочка. Говорит, ей не положено, не желает объедать детей. Ларя подходит, взять хочет, но чувствует спиной уничтожающий взгляд.

– Мама, ну, пожалуйста, давайте прекратим это раз и навсегда. Я от своего ей дам. – Мама всхлипывает горлом.

Бабушка плачет тихо. Ларя не плачет совсем. Ей стыдно, но она бы взяла. Растущий организм, так говорит мама. Ларя с мамой соглашается.

Эти разговоры, бурные и тихие слезы, – повторяются изо дня в день. Поначалу они ничего не меняют. Пока не приходит понимание, что вспышки отнимают много силы. Мама теперь, таясь от бабушки, урезает от себя всё больше и больше и, как Ларя, перестает плакать… Но Ларе всё равно мало. Она не умеет справиться в этом с собой. Ларя приносит кукол, жмется к маме и просит хотя бы две крошечки для Глаши и Тошки. 1942 год. Зима. Первое февраля. Ленинград Когда-то давным-давно, совсем в другой жизни, в другом мире и среди других людей младший дядька Лари, дядька Гера, учил её как легче прожить долгие зимние месяцы. Он загнул ей три пальчика и попросил представить, что это белые коняшки. Первого коня в упряжке звали Декабрь. Пальчик нужен большой. Для Января понадобился любопытный пальчик – указательный, а вот самому короткому зимнему месяцу смешной дядька выбрал длинный палец – средний. Коняшку назвали Февраль.