Теодор Крамер - Зеленый дом

Куда хочу, задвинула сундук,
не досаждает мне никто вокруг,
открыты настежь и окно, и дверь,
и спать могу хоть целый день теперь.

Лишь вечером ломается уют:
часы уж как-то слишком громко бьют,
не держат ноги, — слабость такова,
что кружится всё время голова.

Всего одно кольцо на поставце,
и я стою в капоте и в чепце,
и злости больше не на ком сорвать:
пуста моя широкая кровать.

Как нудно в гостинице время течет,
когда ты закончишь дела;
в постели скропаешь письмо и отчет,
конфорку зажжешь для тепла.
Альбом образцов, что не нужен уже,
без проку лежит в остальном багаже,
будильник глядит со стола.

Расческу прочистишь, закажешь обед —
бифштекс на подошву похож;
от скверной еды, от дурных сигарет
вернуться домой невтерпеж.
Неделя прошла, но бессмыслен досуг,
хоть в парке немало возможных подруг
и вечер куда как хорош.

Пустые скамьи зазывают во тьму,
доносится смех из аллей, —
но вечером — в поезд, ничто ни к чему,
возьми да с тоски околей.
Заулки пропитаны гарью спиртной,
куда же ты денешь свой день выходной
при тусклых лучах фонарей?

Ежели ты капиталец собьешь небольшой,
знаешь, поженимся, — и с дорогою душой
вместе оформим расчет, месяцок отдохнем,
снимем кафе у вокзала, устроимся в нем.

Будет открыта всё время наружная дверь,
вряд ли кто дважды зайдет между тем, уж поверь.
Я — за хозяина, ты — при буфете, Мари;
кофе, гляди, экономь да послабже вари.

Сервировать побыстрей — это важный момент;
в спешке любые помои сглотает клиент,
если сидит на иголках, торопится он
и по свистку на перрон выметается вон.

Фарш — третьеднёвочный, с булок — вернейший доход,
черствых тринадцать на дюжину пекарь дает;
елкое масло — дохода другая статья;
твердую прибыль тебе гарантирую я.

В зеркало гляну — седеть начинают виски;
груди дряблеют твои, — но пожить по-людски
хоть напоследок мне хочется, так что смотри,
ты уж копи поприлежней, старайся, Мари.

Мария, если разобьет
меня однажды паралич,
пускай не говорит народ,
что, мол, отбегал старый хрыч.
И чтоб со мной еще пока
здоровался напарник мой,
и чтоб жена из кабака
не волокла меня домой.

Чтоб я в харчевне, не стыдясь,
сидел и нюхал заодно,
как жарится на кухне язь,
чтоб мне фартило в домино;
чтоб мог я сделать щедрый жест,
и бросить грош-другой шпане, —
а если каша надоест,
чтоб на гуляш хватало мне.

Но если буду я одет
в женой нештопанный пиджак
и целый час плестись в клозет
придется с палкой кое-как,
то это ли цена за пот,
что хуже, чем такой недуг?
Уж если хворь меня найдет,
пусть разом скрутит — и каюк.

Куст у чугунных больничных ворот
позднего полон огня.
Я безнадежен, но доктор солжет,
чтоб успокоить меня.
Впрочем, врачи сотворили добро,
не колебались, увы,
опухоль снова впихнули в нутро,
ровно заштопали швы.

Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак,
длилась бы теплая тишь.
Как прилетел ты, воробышек, так,
милый, назад улетишь.
Сроки исполнятся — канешь во тьму.
Грустно тебе, тяжело.
Глуп человек: неизвестно к чему
рвется, а время — ушло.

Счастье, которое в мире цветет,
видит ли тот, кто здоров?
Очень коричнев гераневый плод,
тиссовый — очень багров.
Вижу, как кружатся краски земли
в солнце, в дожде, на ветру,
вижу курящийся город вдали:
в этом году я умру.

Стучит рояль в кафе ночном
который час подряд.
Цветы бумажные кругом,
и блюдечки блестят.
За ширмами полутемно,
свет сумрачен и слеп.
Тапер тоскливо пьет вино,
хоть денег нет на хлеб.

Мерцает никель здесь и там;
за столиком втроем
сидят дежурные мадам,
и пудрятся тайком,
и губы мажут заодно,
и вид их так нелеп —
мадам пока сосут вино,
а денег нет на хлеб.

В кафе полно свободных мест;
случайный гость зашел:
он, чавкая, печенье ест,
кроша его на стол, —
боль в голове уже давно
молотит, будто цеп…
Он тянет липкое вино,
хоть денег нет на хлеб.