Теодор Крамер - Зеленый дом

Листва сошла, узоры на стекле.
Да не умру я завтра на столе!
Я — тот сосуд, в который скорбь людская
сбегается, затем легко стекая
по капле к моему карандашу…
Мария, исцели меня, прошу!

Часы почти не движутся во мгле.
Да не умру я завтра на столе!
Еще в миру так широка дорога,
и не написано еще так много
того, что только я один пишу!..
Мария, исцели меня, прошу!

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;
выйду на улицу, и отыщу на панели
гостя, уставшего после тяжелого дня,
чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю
(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),
тихо открою скрипучую дверь наверху,
пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,
выключу тусклую лампу, разденусь и лягу.
Буду ласкать его, семя покорно приму, —
пусть он заплачет и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,
тихо заснет он, — а утром уйду я до свету,
деньги в конверте оставлю ему на виду…
Похолодало, — наверное, завтра пойду.

Старым рабочим в мороз не нужны свитера,
ждут возле фабрик они с полшестого утра,
смотрят, кто прежде гудка проскользнет в проходную,
и не торопятся делать работу дневную.

Старых рабочих в цехах окружает уют,
спешки не любят, казенных вещей не берут,
дружно ругают в столовой фабричной кормежку,
носят с собою из дома горшочек и ложку.

Старым рабочим не в жилу сидеть в кабаке,
лягут на травку, а то соберутся к реке,
смотрят на злаки, на борозды, взрытые плугом,
речи со звездами долго ведут и друг с другом.

Старых рабочих судьба не сгибает в дугу,
но не пытайся найти их на каждом шагу:
меньше на свете была бы, пожалуй, тревога,
если бы их оставалось еще хоть немного.

Там, за старым рынком, есть квартал,
что давно меняться перестал:
без толку то лето, то зима
гложут толстостенные дома.

Там одна к одной, как на подбор,
прилепилось множество контор;
звон к вечерне грянет с высоты —
скоро станут улицы пусты.

Лишь старик-привратник со двора
уходить не должен до утра
да трактирщик ночи напролет
свой заветный погреб стережет.

И, рукой хозяйкиной блюдом,
пробуждается веселый дом,
чтобы гость захожий мог всегда
наверстать пропавшие года.

Заезжий двор, клетушки,
заглохший палисад;
чуть утро — запах стружки
всплывает невпопад.
Стучат тарелки где-то.
До жалости мала,
скользит заплатка света
вдоль шаткого стола.

Уже слегка привянув
и подвернув края,
висят листы каштанов;
замшавела скамья;
под буком темнокорым,
прозрачна и светла,
смесь пыли с мелким сором
слетает со стола.

Объемлясь дремой тяжкой,
скучает палисад,
спят и сверчок, и чашка,
и дикий виноград;
затишье, полдень, лето,
от зноя тяжела,
скользит заплатка света
вдоль шаткого стола.

Я все еще вижу твою доброту,
как что напишу, так тебе и прочту —
но ты промолчишь, вот какая беда:
любовь хоть была, да сплыла, — а куда?

Почти неизменным осталось житье, —
ты штопаешь мне вечерами белье,
чтоб мне в бардаке не сгорать со стыда:
любовь хоть была, да сплыла, — а куда?

Хоть нет ничего между нами сейчас,
опять-таки ты залетела на раз;
но ты не волнуйся, аборт — ерунда;
любовь хоть была, да сплыла, — а куда?

И даже бывает, всему вопреки:
со мной засмеешься, коснешься руки —
однако и это пройдет без следа;
любовь хоть была, да сплыла, — а куда?

И вот уж год, как умер мой старик:
он под конец совсем вставать отвык;
всё не хотел простыть на холоду
и строго запретил солить еду.

Он по нужде ночами не шумит,
салфетки дольше сохраняют вид,
а то ведь прежде не было житья
от курева его и от бритья.

Теперь на всё хватает денег мне,
почти не нужно думать о стряпне,
сготовлю наскоро, чего могу,
и не вожусь с проклятыми рагу.