Октавио Пас - Освящение мига

Между тем, что вижу и говорю,
между тем, что вижу и таю,
между тем, что таю и о чем грежу,
между тем, о чем грежу и что забываю,—
поэзия.
Она колеблется
меж «да» и «нет»:
произносит
то, что утаиваю,
утаивает
то, что произношу,
грезит
о том, что забываю.
Она не произносится,
а создается.
Создается тем,
что произносится.
Поэзия
в словах, в звучанье слов — сама реальность.
Но стоит лишь произнести:
«Сама реальность»,
как она истает.
Став еще реальней?

Осязаема мысль, слово
не осязаемо:
поэзия
снует
меж тем, что есть и чего нет.
Прядет из отражений пряжу
и распускает.
Поэзия
глазами страницу засеивает,
а глаза — словами.
И если говорят глаза,
глядят слова,
а взгляды мыслят,
то наши раздумья
услышат,
слова увидят,
а самую сокровенную мысль
познают
на ощупь.
Смежаются
глаза —
слова распахнутся.

Как мала эта площадь
с пересохшим фонтаном.
Плесневелые стены,
две скамьи почернелые,
искореженный ясень.
Вдалеке раздается
рокот улиц центральных.
Ночь бесшумно струится
и стирает фасады.
Фонари загорелись.
Среди волн полумрака
в закоулках, в подъездах
вырастают колонны
из трепещущей жизни,
в замирании пары
сплетены воедино
бормотанье недвижном.

В полушарии южном
ночи с женщиной сходны,
плодовитой и влажной.
Острова, что пылают
в океанах небесных.
Тень банановой пальмы
зеленеет от листьев.
Вот и неотторжимы
друг от друга мы стали,
словно дышащим древом
и плющом зарастают
оба тела сплетенных.

Бормотание листьев,
среди спящих травинок
скрип сверчков неустанных,
звезды лезут плескаться
в лужу к скромным лягушкам,
лето впрок наполняет
все кувшины водою,
незаметным движеньем
ветер дверь отворяет.
Месяц высветил лоб твой,
предпочтя всем террасам.

Словно вечность, мгновенье,
а весь мир — на ладони.
Раз твоими глазами
на тебя же смотрю я,
я в твоих потерялся,
ты в мои погрузилась.
Нет имен больше — пепел,
и слились с горизонтом
наших тел силуэты,
что от нас отдалились.

Недвижимые пары
то ли в Мексике, в парке,
то ли в Азии где-то:
безучастные звезды
над мильоном причастий.
Целой гаммой касаний
снизу кверху, и снова
вниз и вверх, и сначала,
то в корней королевство,
то в республику крыльев.

Два сплетенных тела
о душе нам пророчат:
я глаза закрываю,
пальцев легким касаньем
в твоем теле читаю
мироздания книгу.
Привкус мудрости вечной
вкус земли нам напомнит.

Еле видимый лучик,
осветив нас, сметает;
ослепляющей почкой
разрождается семя.
Этим вечным качаньем
меж концом и началом
кровь пульсирует в арке,
что над небытием.

Тела в молнию свились
и застыли навек.

Я разумом об этом знал,
не сердцем:
после аккорда быть последует не быть.
Такой же звук, такой же миг,
но имя и лицо уже в прошлом. Время —
личина без лица —
стирая имена, стирая лица,
себя стирает.

Я не обучен умирать Буддой.
Он говорил: истаивают лица,
а имена — пустые звуки.
И все-таки у каждого из нас в минуту смерти
есть и лицо, и имя.
На пепельном пороге
кто мне глаза откроет?

Я возвращаюсь вновь к моим священным текстам,
к истории идальго, прочитанной столь скверно
в детстве, озаренном солнцем,
которое неистовствовало
между исполосованными льяносами,
схватками ветра с пылью,
к пиру, зеленеющим источником тени,
сьеррой, набычившейся
при встрече с чреватой химерами тучей,
молниеносным лучом,
прорезавшим живое тело пространства,—
жертва и геометрия.

Я погружался в это чтение,
обволакиваемый чудесами и разочарованиями:
два вулкана на юге
из времени, снега и дали;
неистовые герои,
встающие со страниц из камня;
террасы бредовых видений;
почти лазурные холмы,
раскрашенные невидимыми руками;
полдень-резчик,
готовый без устали ваять,
и просторы, благодаря которым глаз
осваивает мастерство пичуги и зодчего-поэта.