Октавио Пас - Освящение мига

Оливия, его голубоглазка,
лианы струн под белизною рук,
сверкающая арфа водопада
и беззащитность под волной до самой
зари, где вновь постель, копна белья,
художества воды на грязной стенке,
и чье-то тело за спиной, как встарь
жующее угрозы и попреки,
и тошнотворность вымытых небес.
Зевает явь, зеркаля по углам
свой наизнанку вывернутый ужас.

А замурованный в себе опять
тканину мыслей ткет и распускает,
сковыривает струпья, по складам
раскладывает имя так и эдак,
но вместо склада все один разлад,
и давит ношей ношеное имя.
Он роется в себе, ища себя,
а докопавшись, столбенеет с воплем:
кто тут? И, как фонтанная струя,
вопрос взметается, круглясь бутоном,
но никнет, подсеченный в полный рост,
чтоб немо рухнуть с обморочной точки
об стену обломившимся клинком.

Былая укротительница молний
и та, скользнувшая нежней, чем тень,
по блещущему жалу гильотины;
спустившийся с луны оригинал
с букетом самых свежих эпитафий;
фригидка, ненасытными ночами
шлифующая каменную плоть;
подросток, приютивший в переносье
голодного и хмурого орла
одной и той же неотвязной мысли;
нагое древо об осьми ветвях,
которое любовь разит, багрянит
и пепелит на каждой простыне;
затворник, хоронящийся в печалях;
покойница, торгующая телом,
чтоб с первым петухом вернуться в гроб;
убитый, поджидающий убийцу;
тот, кто утратил тело или тень,
тот, кто клянет себя, и тот, кто ищет,
спешит и не находит, — все они,
живые трупы, на краю мгновенья
оцепенели. Время на распутье,
день в нерешительности.
Пробудясь
в привычной тине, город разлепляет
глаза — и снова те же вымпела
и высь окаменевшего полета!
Уроненное в воду ожерелье…
А конница Святого Марка мчит
вдоль зыбких перламутровых строений,
зеленая, спускается к лагуне,
и скачет морем прямо в Цареград.
Знобит громады столбняка и камня,
а редкие живые в этот час…
Но утро вламывается с размаху,
сминая разом корчи и зевки.
Раскатом смеха брызнули осколки,
и вот он, ножевой удар луча.

На самом верху, на туго
натянутой нитке звука,
дрожит и звенит пичуга.

Дрожаньем стрелы крылатой
она расщепила ветку —
и дрожь отдалась руладой.

Сосновой щепой смолистой
сгорает она, живая,
в пылу золотого свиста.

Напрасно взгляд поднимаю:
звенит над засохшей веткой
одна тишина немая.

Листья запели,
яблоки пляшут, такт отбивая;
кружится роза,
свежего бриза роза живая.
Двинулись тучи,
рябью погнало воздух бездонный,
круг горизонта
вслед завертелся, как заведенный.

Нет горизонта;
кружатся маки, бриз обжигая;
девушка в пене
гребнем буруна взмыла, нагая.

Я исчезаю
светом и пеной, телом без плоти;
мир — это ветер,
это лишь воздух на перелете.

Мне жизнь моя снилась,
и шел я во сне
все дальше и дальше,
дивясь новизне.

Но сны оборвались,
а я наяву,
прикованный к камню,
оков не сорву.

Прикованный к камню,
клонюсь головой.
Прикованный снами
к плите гробовой.

Махровой розой расцветая,
в ночи взрывается петарда —
взлетает роза золотая.

И, как петарда, в яркой пене
взлетают волны, рассыпаясь,—
из-под крыла вскипает пенье.

И, словно роз тугие слитки,
петардой свернуто движенье,
окаменелое в улитке.

Витки спирали в напряженье
растут и ширятся повсюду —
не унимается движенье.

Вчера улитка — сгусток тени,
а завтра — свет, волна и ветер,
и эхом — раковина в пене.

Встретятся два тела,
и порой — как волны
в океане ночи.

Встретятся два тела,
и порой — как корни,
сросшиеся ночью.

Но порой два тела —
два холодных камня,
и вся ночь — пустыня.

Но порой два тела —
два ножа холодных,
и вся ночь — их отблеск.

И порой два тела —
две звезды падучие
в опустелом небе.