Виктория Янковская: По странам рассеяния

В окно мое смотрятся горные вишни…
В окно мое смотрятся пики хребтов…
Вдали разбиваются волны чуть слышно
В бетонные линии серых молов.

Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?
Он в вечер японский скользит в городах,
И сыплются звезды осколками стекол,
И жутко, и странно мне в чуждых садах…

Гитары японской кот о в отдаленьи
Щемящий и с детства знакомый надрыв…
Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи
Слегка резонирует странный мотив.

А запах поджаренных свежих каштанов
И возглас, понятный мне: «Кори-мам э »,
С далеких и ближних прошедших экранов
Мгновения жизни сближают в уме…

Подо мной долинные шири.
Цвета неба веер в руках,
А на нем нарисован ирис:
Вверх и вниз четыре мазка;

Он один, как и веер этот;
Тень от бабочки села вдруг:
Показался на шелке трепет?
Или это от дрожи рук?..

«Жить хотите в веере, бабочка?
Этот ирис я вам отдам —
Неживой, не отцветет, не в вазочке…
Вы же знаете: счастье — обман!»

Тень от бабочки на неживом ирисе…
Разве это не счастье само?
Потому что счастье — вымысел.

Ужасны вы, ненужные часы!
Обычно, август, ты мне их бросаешь.
И, путаясь в кустах среди росы,
Я ласковые веточки кусаю.

В такие дни бегу я не хребтом:
Пересекая яростно отроги,
Туман вдыхаю воспаленным ртом,
О скалы расцарапываю ноги!

Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!
Устать бы, наконец, до бессознанья!
Побольше шрамов, ссадин и заноз,
Побольше внешних острых задеваний…

Заглохнет и затупится внутри
То, для чего нет места в этом мире,
И четкие корейские хребты
Опять предстанут радостней и шире.

Это ночью пролетали гуси —
Над уснувшим городом большой табун;
Но от крика их всегда проснусь я,
Точно в душу сна вонзается гарпун!

Этот звук всегда одно и то же:
Беспокойная тоска, стремленье вдаль…
Весь инстинкт бродяжий растревожит,
Сдернет память драпирующий вуаль.

Вижу тающие озеринки,
И протоки за шуршащим камышом,
И ледок последний — паутинка —
Исчезающий под утренним лучом.

Распушились вдоль по речке вербы,
И тальник набух и покраснел в ветвях,
Задрожат охотничие нервы,
Сердце, мысли — в пролетающих гусях.

Пойнтер мой проснулся, поднял уши
И, повизгивая, закусил губу…
Милый, мы с тобой родные души —
Бросим город весь за фанзу иль избу.

Чтоб она у озера стояла,
Где на зорях отдыхает дикий гусь,
Где багульник расцветает в скалах,
Где была нам незнакома эта грусть…
Пойнтер милый, разве это мало?

Все в красочном осеннем оперенье,
Как распустивший хвост фазан-петух,
Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьи
И, точно пойнтер, напрягаю слух.

Слетают утки всплесками прибоя,
«На юг! На юг!» — октябрьский их девиз.
Ах, поменяться бы своей судьбою
И с птичьего полета глянуть вниз!

Нежданно — смерть от маленькой дробины,
Зато в полете вечном жизни путь,
И мир просматривать, как ленту кино,
И где понравится — там отдохнуть.

Осенняя утиная фиеста!
И бесконечные простор и ширь!..
А мы — рабы друзей, вещей и места,
Нам узы эти — тяжелее гирь.

И, наглядевшись, я стреляю в стаю…
Опомнись. Не завидуй облакам!
Мгновенно жизнь утиная простая
Безвольно падает к моим ногам.

И всплески судорожно будят воду…
Луна за горизонтом жжет костер.
Осенняя вечерняя природа
Роняет оперенье вглубь озер.

Мы блуждаем весною втроем
В зеленеющих парках столицы.
Над весенним, но мутным ручьем
Одуванчик цветет златолицый.

И сирени, и яблони тут
Непохожи на грустных невольниц —
Так обильно, космато цветут…
Мне за них не обидно, но больно.

Две-три пагоды выгнули вдаль
Темно-красные стильные крыши;
Горизонт — перламутр и эмаль,
Небо майское радостью дышит.

И, как новая вольная мысль,
Как контраст старины с современьем, —
Самолет чертит гордую высь
И в душе зарождает волненье.