Александръ Дунаенко - ДУРА

Виноват, мадам, виноват. Виноват – прощения нет. Гурий Львович осторожно полуобнял тёплую Аляпкину за плечи и чуть привлёк к себе. Она как-то доверчиво, будто ища запоздалой защиты, подалась к нему, прижалась.

И тут, к своему удивлению, Гурий Львович ощутил, что в нём зреет желание. Совсем как бы неуместное при данных обстоятельствах. После всего пережитого в этом было что-то противоестественное. Плоть разбухала, твердела, грозила разорвать внутреннее сатиновое бельё. Доставать её сейчас и показывать Аляпкиной, перед которой только что размахивали такими же похабными предметами распоясавшиеся бандиты, казалось кощунством. Она сейчас так ему доверилась, прижалась… Наверное, даже простила его за минуты слабости и малодушия, а он… Нет, он не будет этого делать, – сказал себе Гурий Львович, одновременно поглаживая Аляпкину по голым плечам и прижимая к себе. Нет, он её не обидит, повторил себе педагог Старкин и, продолжая одной рукой обнимать Аляпкину, другой провёл по её волосам. Аляпкина не напряглась, не обиделась. Напротив, она как-то ослабела, откинула голову назад и закрыла глаза. А губы её, помятые и потрескавшиеся от бандитского насилия – губы приоткрылись. И тело изогнулось так, что прямо к носу Гурия Львовича придвинулись круглые, подрагивающие от своей упругости девичьи груди с напрягшимися розовыми сосками. Они окончательно вывалились из своего полулифчика. И – не стерпел Старкин – припал жадным ртом к соску, к тому, что ближе, и который торчал прямо в его сторону. А девица, дура Аляпкина, не отстранилась, не шарахнулась. Она обеими руками обхватила голову Гурия Львовича и сильнее её к груди прижала, да так, что он чуть не задохнулся. Нужно ли говорить, что после этого Старкин потерял над собой всякий педагогический контроль. Вернее, он на него плюнул. Торопясь, судорожно Гурий Львович стал расстёгивать ремень на своих брюках, рванул его так, что лопнула натуральная китайская кожа, и вдребезги разлетелся замок-молния. Всё, что было необходимо для предстоящего будущего, само вырвалось из штанов, и Гурий Львович опрокинул Аляпкину, жёстко ухватил её за груди, закрепившись таким образом на местности, и с плеском и с очевидным хрустом воткнул окоченевший член под бритый лобок. В первые секунды он даже не обратил внимания на ту природную особенность Аляпкиной, что глаза её обладают удивительным свойством то вылезать из орбит, а то – прятаться, уходить вглубь. Некогда было Гурию Львовичу следить за такими мелочами, не до того. Он двигался в Аляпкиной резко, яростно, ненасытно. Как будто в первый раз. И, как будто, в последний. Было как-то непривычно плотно и это возбуждало ещё сильнее. Старкину казалось, что с каждым движением он становится в Аляпкиной чуть больше, и ещё больше (хотя – куда уже больше) – твердеет. Такое вечно не могло продолжаться – тут уже никуда не денешься – крыша у Гурия Львовича съехала окончательно, и он разразился мощным выбрасыванием семени в раскалённое то ли от страсти, то ли от безжалостного трения, лоно Аляпкиной. Вылилось с полведра. Может, чуть меньше. Как биолог, Старкин понимал, что так не бывает, но факт был налицо. И на лице Аляпкиной, и на животе. И шашлык, что был у девушки сложен между ногами, тоже пострадал. (Гурий Львович, по вредной мужской привычке, хотел предохранить Аляпкину от нежелательной беременности и, хотя с некоторым запозданием, член из неё вынул). Но семя, против обыкновения, не ограничилось двумя-тремя струйками, а продолжало мощно пульсировать ещё минут пять, покрыв всё тело Аляпкиной сопливой киселистой массой. Кого-то, быть может, от такого зрелища и вырвало бы, но Старкин ощутил себя могучим суперменом, демиургом, хотя уже и ослабленным неизвестной ему доселе страстью. Он снова повалился на мокрую, скользкую Аляпкину и, не обращая внимания на сплошные сгустки и слизь, стал осыпать поцелуями её плечи, губы, волосы, грудь… И у него снова возникло желание. Видимо это почувствовала и Аляпкина, которая в самозабвении под Гурием Львовичем заизвивалась, скользя бёдрами ему по гениталиям. Очень продвинутая оказалась девственница. Теми же бёдрами она услышала новое отвердение члена Гурия Львовича, но не испугалась, а схватила его мокрого, ослизлого, своей мокрой ладонью, сделала несколько ласкательных движений, будто пыталась доить и потянула к себе, привычно уже раздвигая ноги…

Всё повторилось ещё раз. И ещё несколько раз. Потом они, обнявшись, оба уснули и проснулись, когда уже солнце клонилось к закату…По пробуждении Старкина ожидало открытие. Что-то мягкое, тёплое и длинное лежало у него между ног. Вначале Гурий Львович его потрогал, а потом решился посмотреть. Его изумлению не было границ. Член у него вырос. Он стал длинным и толстым, как у соседского ишака. Как биолог, как материалист, Старкин понимал, что такого не бывает и такого не может быть. Хотя, в известном смысле, это и приятно.