Алина Литинская: Акварели

…И ворвалась, ликуя,
Как после ожидания за дверью,
Как детская предпраздничная вера
Из тёплых снов в позолоченной сбруе,
И заглянула в окна, как дитя
На празднике, где празднует себя же,
Снопы лучей, обламывая, вяжет
Их в зелень говорливую кладя.
Сосед-трубач — он долго ждал намедни,
Когда начнётся этот карнавал,
И пригоршнями звуки раздавал,
Заимствуя из пролитой им меди.

И в путанице неба и земли,
В беспамятстве весенней круговерти,
Как пятаки, просыпавшись из тверди,
Оранжевые солнца расцвели,
И нет зимы, и больше зим не будет,
Планета празднует все вёсны напролёт,
И птичьи стрелы сонный воздух будят, И тёплый дух из недр земли встаёт.

Я хожу по ухабам — по вдохам Земли.
По безмолвию жестов — тихим пригоркам,
Я повязана с ними — дыханием ли,
Или вкусом травы на губах чуть прогорклым,
Или общей дорогой — дорогою в Быль.
Где здесь Быль, а где вымысел — не разберусь я.
Окунусь в пожелтевший от ветра ковыль,
А почудится мне родниковое устье.

Каждым шагом — невидимым шагом в ночи
Подкрепляю лишь всеодиночное пение.
У меня под руками остались ключи
И один колосок отпечатался в зрении.

Вы скажете: такого не бывает…
Пластинка старая — и день, и год, и век,
От самых ранних дней и до смеженья век,
От кончика ногтей до отраженья в стеклах,
До лиц на фотографиях поблеклых,
До запахов и звуков слышных еле –
Вращаются на диске-карусели.
Вы скажете: ну что же здесь такого?
Пластинка старая и все давно не ново.
Я не о том. Был день. Была тревога,
Не то какие-то ненужные дела,
Скорей всего все вместе понемногу,
А может быть, чего-то я ждала.
Пластинка старая — привычное движенье,
Молчанье, вдох, и жест благословенья,
Ступенька за ступенькою — и вдруг
(Вы скажете: такого не бывает) –
И вдруг — другое, музыка другая.
Ее здесь не было. Быть может, это друг
Ее досочинил вчера иль нынче ночью.
И отослал ему лишь одному известной почтой.
Его перо и дух так узнаваем,
И новый текст с листа прочитан краем
Прищуренного глаза. Нотный лист
На вычурном пюпитре. И повис
Аккорд последний многоточьем –
Прием испытанный и временем отточен,
Вопросы вечные “зачем?” и “почему?”,
Ответы, видно, не пришли к нему.
Ответов нет, и слава, слава Богу.
Пластинка старая — поэт и недотрога,
В ней что-то расступилось, чтобы снова…
Вы скажете, не может быть такого.
Ну, нет, так нет. И все же нынче рано
Совсем иной была “Крейслериана”.
Пластинка старая без призвуков и шума
Клянется этикеткой: Роберт Шуман.

Я живу в Амстердаме
Стокгольме и Осло,
За окном не спеша
ходят зимы и весны.
Их походка на слух мой
едва различима
С веток падает пух
безо всякой причины.
У меня за окном
шпили-башни да небо,
Мы друзей позовем
в карандашную небыль.
Кто со мной не ходил
не в Стокгольм и не в Осло
Приходите — пойдем,
Все так просто, так просто.
За моим за окном
Мичиган вверх спиною,
Утром утки кричат
говорят не со мною.
Они думают, что
их язык не для взрослых.
Приходите скорей,
погуляем по Осло,
где деревья зимой
обнажились до голи.
Приходите скорей,
погуляем в Стокгольме.

Со мною музыка какой-то странный фокус учиняет.
Из всей подвижной и звучащей плоти,
Чья жизнь не дело циферблатных измерений,
Что зиждется на первой и последней ноте,
А в середине — то, что Бог дал, не движеньем,
И не намереньем уже не изменить и звука,
И в голову приходит мысль, что будто
Лишь звуками писалась книга Судеб,
Так вот, изо всего, что мило слуху
Один лишь голос ухо выбирает.
Не то, что недоступны вертикали,
И слух мой стал ущербнее едва ли
Но выбираю тот один затем я,
Что меньше одного — лишь тишина,
Достойная партнерша многотемья.
И с голосом одним — она одна.

Не пишутся мне строки лишь о том,
Что просыпаюсь в отзвуках органа,
Что на небе за тоненьким стеклом
Маршруты чертят птичьи караваны;
И не о том, что время на дворе
Накатывает тысячами молний,
А на ветвях деревьев и коре
Живое затаенное безмолвье;
И не о том, что всею суммой лет
Вселяюсь я в родительскую кожу,
И даже не о том, что кожи нет –
Я не о том пишу. Об этом — позже.